Мысли

Природа опровергает пирронистов (и академиков), разум опровергает догматиков. Что же с тобой станет, о человек, ищущий правду о своем уделе с помощью природного разума? Ты не сумеешь ни избежать какой-либо из этих трех сект, ни остаться в ней. Узнай же, гордый человек, что ты – парадокс для самого себя. Смирись, бессильный разум! Умолкни, бессмысленная природа, узнай, что человек бесконечно выше человека, и выслушай от своего владыки правду о своем уделе, тебе неведомую.

Слушай Господа.

(Не ясно ли, как день, что удел человеческий двойственен?) Ведь если бы человек вовсе не был греховен, он в невинности своей спокойно наслаждался бы истиной и блаженством. А если бы он был греховен во всем, у него не было бы и догадки ни об истине, ни о блаженстве. Но как бы мы ни были несчастны – если и есть толика величия в нашем уделе, она лишь усугубляет наши скорби, – у нас есть понятие о счастье, а достичь его мы не можем. Мы видим образ истины, но в руках у нас остается лишь обман. Мы не способны ни пребывать в полном неведении, ни знать наверное, и это знак того, что мы были на той ступени совершенства, с которой, к несчастью, пали.

(Признаем же двойственность удела человеческого.)

(Признаем же, что человек бесконечно выше человека и что он непостижим для самого себя без помощи веры. Кто же не видит, что без знания о двойственности природы человеческой мы были бы в безнадежном неведении об истинной нашей природе.)

И все-таки как странно, что самая далекая от нашего понимания тайна – наследование греха – и есть та вещь, без которой мы никак не можем понимать самих себя.

Без сомнения, нет ничего столь оскорбительного для нашего разума, как слова, что грех первого человека сделал виновными тех, кто так удален от этого источника, что как будто никак не мог в том грехе соучаствовать. Такое продолжение кажется нам не просто невозможным. Оно представляется и крайне несправедливым, ибо что может более противоречить законам нашей жалкой справедливости, чем осуждение навечно ребенка, не имеющего воли к греху, к которому он как будто бы столь мало причастен и который был совершен за шесть тысяч лет до его рождения. Конечно, ничто нас не ранит так больно, как это учение. И однако без этой тайны, самой непостижимой из всех, мы остаемся непостижимы для самих себя. Запутанный узел нашей судьбы берет свои начала и концы в этой бездне. И потому человек более непостижен без знания этой тайны, чем эта тайна непостижна человеку.

(Посему кажется, что Господь, желая сделать сложность нашего бытия непонятной нам самим, запрятал этот узел так высоко, или, вернее сказать, так низко, что мы никак не можем до него добраться. Так что к истинному знанию о самих себе нас ведут не гордые усилия разума, но его бесхитростное смирение.)

(Эти положения, прочно покоящиеся на незыблемом основании религии, показывают нам, что есть две, равно непреходящие, истины веры.

Одна – что человек в первозданном состоянии или в состоянии благодати вознесен над всею природою, словно уподоблен Богу и сопричастен божескому естеству. Другая – что в состоянии испорченности и греха человек отпал от этого состояния и стал подобен животным. Два эти утверждения равно верны и непреложны.

Писание ясно нам это объясняет, говоря в несколько местах: deliciae meae cum filiis hominum[35]

 – effundam spiritum meum super omnem carnem[36] – dii estis[37]. И еще: omnis caro foenum[38], homo assimilatus est jumentis insipientibus et similis factus est illis[39], dixi in corde meo de filiis hominum[40].

Из чего явствует, что человек благодатью делается как бы подобен Богу и сопричастен божественному Его естеству, а без благодати становится подобен диким животным.)

VIII. Развлечение

132 (170). Развлечение. – Если бы человек был счастлив, блаженство его было бы тем полнее, чем меньше у него было бы развлечений, как у святых и Бога. Да; но разве наслаждаться развлечениями не значит быть счастливым?

– Нет; ведь развлечения приходят извне и от других; поэтому человек зависим во всем, тысяча случайностей могут его тревожить и приносить неизбежные огорчения.

133 (168). Развлечение.

Коль скоро люди не могут победить смерть, нищету, невежество, то чтобы стать счастливыми, они решили об этом не думать.

134 (169). Невзирая на все свои беды, он хочет быть счастливым и не может этого не хотеть.

Но как за это приняться. Для счастья ему надо бы стать бессмертным; поскольку этого он сделать не может, то счел за благо не давать себе думать о смерти.

135 (469). Я понимаю, что мог бы вовсе не быть, ибо мое «я» – это моя мысль; и это мыслящее «я» могло бы вовсе не быть, если бы мою мать убили до того, как зародилась моя душа; следовательно, я не могу себя считать существом необходимым. Я также не вечен и не бесконечен. Но я вижу ясно, что в природе есть существо необходимое, вечное и бесконечное.

136 (139). Развлечение.