На берегах утопий

Я не понимаю, когда в спектаклях Трофимова делают глупым, одержимым. Зачем так к нему относиться? Чехов точно сказал бы: “Можно, но не нужно”. Ведь в то же время написана “Невеста”, и мы знаем судьбу этого Пети. А последний разговор Трофимова с Лопахиным? Они друг друга прекрасно понимают. Просто у них пути разные. Люди они разные. Ведь Лопахин может отдать Раневской деньги и вишневый сад ей отдать, он ее любит. Что ему эти девяносто тысяч? Он еще заработает. Но знаете, как говорят: богатый человек не может одолжить денег, потому что они все у него вложены во что-то, они “работают”. И в Лопахине побеждает то, что выражено последней фразой третьего акта: “За все могу заплатить”. Однако не можем же мы рассматривать его как негодяя? Это же неправда. Ведь он, как ему кажется, придумал для Раневской шикарный план и счастлив, что может ей в такое трудное время этот план подарить.

Сталкиваются противоположные взгляды на вещи. При этом со стороны движение персонажей не друг к другу, а по касательной может выглядеть и смешно, и жутко. И каждый мечтает о лучшей жизни, о такой, какой он ее представляет. Никто не уступает, не хочет менять свою жизнь: ни Фирс, ни Гаев. Конечно, смешно звучит: “Я – человек 80-х годов, мужик меня любит”. Хотя я про себя тоже могу сказать: “Я – человек 70-х годов”. Полифония чеховская идет отсюда. Колоссальное многоголосие: каждый ведет свою тему и не хочет с нее сходить.

Шарлотту в РАМТе играла Маргарита Куприянова. Это была последняя ее роль. Когда-то, в самом начале Маргарита Григорьевна, великая актриса и человек совершенно нелицеприятный, после сбора труппы, где я излагал свои идеи, послала мне записку со стихами Бориса Пастернака, которую я храню как бесценный дар:

Не потрясенья и переворотыДля новой жизни очищают путь,

А откровенья, бури и щедротыДуше воспламененной чьей-нибудь.

От себя Маргарита Григорьевна приписала: “Это о вас”.

А тут, в работе над “Вишневым садом”, она меня упрекала: “В этой роли вы как режиссер для меня ничего не сделали, кроме финала”. В финале Шарлотта подходила к краю сцены, смотрела в пустой зрительный зал, будто в последний раз видела вишневый сад. В эту минуту появлялся Симеонов-Пищик и, прощаясь со всеми, словно обращался к ней. Забыть, как, оторвавшись от вишневого сада, Куприянова смотрела на этого конкретного Симеонова-Пищика, невозможно! Кстати, хорошо помню, что стал воспринимать персонажей как родных, когда понял, что они – Люба, Леня… Играли вместе в детстве. Симеонов-Пищик – Боря. У меня тогда возникла ассоциация с моим дядей Толей. Мне казалось, что он на него внешне и манерой мог быть похож.

Последний акт, считал Чехов, должен идти двадцать минут. В РАМТе так и идет. Он был недоволен тем, что в МХТ – сорок минут. Но ведь там люди говорят напоследок – все уже кончено, сейчас все разлетятся в разные стороны и никогда больше не встретятся. Вот и цепляются друг к другу, друг за друга. Есть прекрасный итальянский фильм “Мы так любили друг друга”. Лучше названия не придумаешь! В прошедшем времени – любили.

Конечно, Антон Павлович – предтеча театра абсурда и вообще всей последующей драматургии, включая Стоппарда, который не зря делает собственные, очень деликатные, варианты переводов Чехова (говорит, что в них девяносто процентов Чехова и только десять процентов – от него самого). Кстати, благодаря этому обстоятельству я посмотрел “Вишневый сад” в театре “Олд Вик”. Это был англо-американский проект: каждый год принимали к исполнению одну пьесу Шекспира и одну – Чехова. “Вишневый сад” тогда поставил знаменитый режиссер Сэм Мендес (тот, что снял в кино “Красоту по-американски”. Там была немолодая Раневская и пожилой Лопахин – очень неожиданно, непривычно, но убедительно. Петю знаменитый американский актер играл на полном серьезе, как и задумывал Чехов. И на этом спектакле у меня сделался приступ странного патриотизма – не того, который и так во мне живет, а какого-то дурацкого: “Ага, – думал я, глядя на респектабельную и очень вежливую английскую публику, – вот и сидите, и смотрите, какие у нас драматурги, какой у нас Чехов, как прекрасно звучат наши имена: Любовь Андреевна, Леонид Андреевич!”

Виктор Гвоздицкий (перед тем как он оставил МХАТ) начал ходить к нам в театр и после “Вишневого сада” сказал мне: “Как это хорошо разобрано”. Я все делал так, чтобы разбора не было видно, а он его все равно прочел. Хотел, чтобы мы вместе что-то сделали. Я нашел для него пьесу, она ему понравилась, но в это время он уехал в Петербург к Валерию Фокину. А потом его не стало. Ужасно. Гениальный артист. Самое потрясающее, что я видел с ним, было “Преступление и наказание” Камы Гинкаса, где он играл Порфирия, и “Смерть Занда” Юрия Олеши в замечательной постановке Михаила Левитина.