На берегу неба

– Ну, Мурзилка, и дикий же парень у тебя! Кошкой глядит, чисто!

Отец промолчал.

– У меня в батальоне так бы не смотрел, – сказал чужой.

– А нам и так ладно, – ответил отец. – Ты по делу приехал, майор, или как?

– Так, – засмеялся приезжий, – давно тебя не видал…

Майор достал сигареты с «горбатым» (на пачке был изображен верблюд, но люди на берегу звали его «горбатым» – и никогда иначе) и закурил, подставив гладкое, загорелое лицо ветру с океана. Отец тоже закурил, отыскав в кармане мятую папиросу. Рукава красного штопаного свитера его лоснились от грязи, волосы на голове торчали в разные стороны, руки от грубой работы стали велики и красны. Рядом с щеголеватым майором отец выглядел жалким, вернее Пашка знал, что отец кажется себе жалким и в этот миг зло проникает в мир.

Пашка не верил майору. Он знал: сюда, на берег, где все пропахло сухой чешуей и даже сено на чердаке пахнет рыбой, никто не приезжает просто так. Он оставил взрослых и пошел к своему любимому месту на косе против слияния рек. Весь берег был виден как на ладони. Справа накатывал тяжкими волнами океан. До самого горизонта океан был пуст, и только над устьем, пронзительно крича, качались на ветру чайки, высматривая рыбу в волнах. Их было особенно много в этот день, и не одна, а целых две нерпы резвились там, где, закручиваясь косматыми водоворотами, соединялись течения Игристой и Озерной. Пашка с замиранием сердца поглядел вниз: в мелкой воде под берегом одна за другой мелькнули синие быстрые тени. Рыба! Рыба шла с океана в Озерную! Теперь он отчетливо видел: рыба останавливалась в горловине реки, долго пробуя воду и вспоминая ее забытый вкус, потом начинала кружиться, как в танце, потом, оставив круженье, сильным махом хвоста, как в судьбу или в смерть, бросалась навстречу материнской воде. Изредка в глубине, как зимняя луна, мерцал чешуею бок. Пашка так засмотрелся, что не заметил, как подошел майор, только почувствовал, как чья-то рука легла на голову – так, что хрустнула шея – и чужой голос сказал насмешливо:

– А ты глазастый, звереныш, глазастый!

Пашка своенравно вывернулся из-под сильной руки, но майор будто и не заметил этого.

– Нерка в Озерную пошла, бригадир! – закричал он отцу. – Уху варить пора.

Скорым шагом подошел отец, посмотрел.

– Твоя рыба, моя водка, – настойчиво лез майор. – Кой-что деньгами можно. Поладим?

Отец молчал.

– Помощника пришлю, – не отступал майор.

Отец резко повернулся к нему:

– Ты ж знаешь, нельзя тут ловить! А у меня предупреждение последнее. Все. Лишат лицензии – и давай тогда, гуляй на все четыре стороны!

Майор не смутился и, отступив на шаг, изобразил на лице удивление:

– Ну и хитер ты, Максимыч, ну и хитер…

– Чего хитер-то? – вскинулся было отец, но слова его прозвучали просительно, почти жалобно. – Мне ж жопой отвечать!

Лицо майора потеплело:

– Да тут втроем дела на час, Максимыч! – горячо зашептал он. – Половину себе заберешь, продашь потом. Кто ее метил, из какой воды она вынута? А я тебе бойца в помощь пришлю, мигом управитесь… – он еще понизил голос и доверительно взял отца за руку: – Я ж тоже человек подневольный, пойми. Начальство ждем. А начальство, оно хоть в старое время, хоть в новое – икры да водки – другого не просит…

– Выпить-то есть? – спросил отец, глядя в реку.

– Давно бы выпили, – сказал майор. – Да ты в дом не зовешь!

– А и то, – сказал отец, – в доме потолкуем…

Они пошли к дому, оставив Пашку сидеть на песке. Он слышал, как, проходя мимо сарая, отец крикнул: «Немой, водка есть!» – и видел, как Григорий, бросив сеть, торопливо зашагал к ним.

Когда чайки садятся на воду отдыхать, тихо становится на косе: к шуму волн за месяцы ухо привыкает и кажется, что все застыло вокруг и только ветер, налетающий с той стороны, откуда осенью появляются плавучие льды, сечет холодом и поселяется в ушах тонким песчаным свистом.

Пашка замерз сидеть и пошел к тягачу. Возле широкой гусеницы на песке он увидел два окурка: «горбатый» сгорел до фильтра, но в папиросе, изжеванной отцом, еще оставался табак, и Пашка сделал две кислых затяжки, укрывшись от ветра за сараем.

Когда Пашка вошел в дом, его никто не заметил. Отец спал на полу, а майор и Григорий, без сапог, босые, красные и оглохшие от водки, сидя за столом, что-то хрипло говорили друг другу, громко, запальчиво, как всегда говорят пьяные мужики, проглатывая дым и сплевывая на пол, не слушая друг друга, да и себя не слыша. Пашка не понимал, о чем говорят, да ему и все равно было: отец, открыв рот, храпел безобразно и беспомощно. Пашка потрогал его теплую руку, думая, как бы переложить его голову так, чтоб не каталась прям по полу-то, но тут кто-то сгреб его, поднял в воздух, остановившиеся голубые глаза впились в него, и рот, огненно дышащий табаком и перегаром, со злобой выцедил:

– Гляди веселей, звереныш! Гляди веселей!

Пашка плюнул в этот рот и, вырвавшись из чужих рук, бросился вон из дому. И, когда через пару дней тягач майора вновь появился на косе, Пашка не выбежал его встречать. Он не боялся злости, просто сторонился ее…

II