На что способна умница

Мэй твердила себе, что ей дела нет до Нелл. Вообще. Что у них с Нелл может быть общего, если не считать некоторых странностей? Ровным счетом ничего. Нелл бросила школу в четырнадцать ради работы на фабрике. И не верила в то же, во что верила Мэй. Даже в Бога не верила! А ее отец воевал!

Такой одинокой, как теперь, Мэй даже в школе себя не чувствовала. Девчонкам наконец надоело дразнить и оскорблять ее — уже кое-что. Может, они сожалели о том, как обращались с ней, а может, им просто наскучило. Так или иначе, никто не предпринимал попыток возобновить травлю, а Мэй была слишком горда, чтобы напоминать о себе. Она не замечала остальных, и они ее не замечали. От этого сперва стало легче, а потом — еще тяжелее, чем когда ее изводили. Как будто она исчезла. Странное, вызывающее растерянность ощущение. Одиночество.

Сильнее всего Мэй скучала по Нелл, когда ей становилось одиноко: хоть Нелл и не соглашалась с ней и даже не понимала ее, зато сейчас она догадалась бы, что с ней происходит. Мама тоже понимала ее, но в последнее время она была слишком занята. А когда изредка оставалась дома вечерами, продолжала давать уроки музыки, которые упрямо втискивала в свое плотное расписание. Чаще всего Мэй проводила вечера с миссис Барбер, хоть и резковатой, но не чуждой сочувствия.

— Все они просто дуры и злюки, вот кто они такие, — ободряющим тоном говорила миссис Барбер. — Пойдем, поможешь мне готовить тянучки. А про девчонок и думать забудь.

Тянучки они готовили вдвоем с тех пор, как Мэй была совсем маленькой. И даже сейчас, хоть она уже и выросла, любимые сласти служили ей утешением. Но ей невольно вспоминалась Нелл: ей тоже понравилось бы делать тянучки, а ее братьям и сестрам — лакомиться ими.

— А куда пропала та твоя подружка в брюках? — спросила миссис Барбер. — Может, пора бы уже помириться и забыть, из-за чего вы рассорились?

— Нелл для меня умерла, — напыщенно заявила Мэй. — Пожалуйста, больше не упоминайте ее имени.

Но она, конечно, кривила душой. Чем дольше она не виделась с Нелл, тем сильнее скучала по ней. И надеялась, что, может, Нелл все-таки придет к ней с извинениями за свои слова, но та не появлялась. А саму Мэй ничто на свете не заставило бы просить у нее прощения. Извиниться — значит сдаться, а она просто не могла. Если она сдастся, рухнет все сразу, у нее ничего не останется. Тогда она ничем не будет отличаться от тех горе-суфражисток, которые отказались продолжать борьбу, как только началась война.

Борьбу прекратили хоть и не все суфражистки, но многие из них. Теперь повсюду вспыхивали споры о работе в мирное время и работе во время войны и о том, должны ли сотрудницам военного завода платить столько же, сколько и сотрудникам, а избирательное право больше, похоже, никого не интересовало. Мэй, конечно, было не все равно. Угнетало только, что поучаствовать в маминой общественной деятельности ей никак не удавалось. Мэй побывала на нескольких антивоенных маршах и местных митингах. Но в основном мама пропадала на заседаниях каких-нибудь комитетов и митингах в провинциальных городах. Никто, думала Мэй в приступе ослепляющей ярости, никто не понимает, каково это — посвятить свою жизнь тому, что ты считаешь самым важным на свете, и вдруг обнаружить, что это самое важное выхватили у тебя из-под носа.

И обиднее всего было сознавать, что она так и не разобралась толком, что для нее важнее всего на свете: то ли суфражистки, то ли мама, то ли Нелл.

На собрании квакеров одни и те же вопросы вертелись у нее в голове, не давая сосредоточиться. Даже у квакеров ей не было покоя. В другой церкви можно просто сидеть и слушать священника, а здесь надо слушать Бога, что намного труднее. То, что говорит Бог, касается лишь его и тебя. И каждому он говорит что-то свое. Вот почему некоторые молодые мужчины-квакеры ушли в армию, а другие — нет, и община с уважением отнеслась к решению каждого. Каждый мужчина должен был принять это решение сам. Останется он или уйдет, касается только его и Бога.

Тем утром Мэй задалась вопросом: а может, решение Нелл тоже не касается никого, кроме Бога и самой Нелл?

Вот только квакеры размышляли о своих решениях. Молились о них. А Нелл? Думала ли она?

Женщина, сидевшая впереди Мэй, встала и заговорила о нападениях немецких подводных лодок в водах Ла-Манша. Она просила квакеров помолиться о моряках торговых судов, которых война задела не по их воле и выбору. Еще один член общины призвал квакеров помолиться о немецких призывниках, служащих на подводных лодках, потому что они попали туда тоже не по своей воле. Старик встал и заговорил о выборе — что он означает? Правильно ли считать, что у всех этих людей не было выбора? Ведь выбор есть у всех и всегда. Моряки могли дезертировать, отказаться служить, подать в отставку. Или все-таки есть в жизни вещи, которые просто не выбираешь? И решения, которые можно принять лишь так, а не иначе, или перестанешь быть самим собой?