На дороге стоит – дороги спрашивает

Слышу умолкнувший звукбожественной эллинской речи;Старца великого тень чую смущённой душой.

Удивительно, но факт: на берегах Чёрного моря, на галечных лагунах Средиземноморья в говоре набегающих на берега волн слышится плеск и рокот древнегреческого гекзаметра. Всякий раз, оказавшись на юге, у моря, как камешки звучащие, перебираю запавшие в сердце, действительно божественные звуки, складывающиеся в слова гомеровских рапсодов.

Берегом моря пошёл и сел на песке,Озарённый силой и прел естью мужества.

Огромное уважение к человеку испытываешь, слыша в себе эту, дошедшую до нас сквозь тысячелетия, фразу. А вот строка, которой восхищался, судя по вниманию с каким отнёсся к переводу Гнедичем «Илиады», наш Пушкин.

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына.

А какова фантазия божественного старца вот в этой строке!

Обещала мне даровать и бессмертье,

и вечную младость.

Так говорит Гомер о возможностях божественного промысла.

– Доброе имя одежды опрятностью мы наживаем, – обратился я к Жукову, лежащему в метре от меня на горячей гальке так, что ступни его омывались ласковым прибоем. Вспомнив наш вчерашний сливовый афронт, мы дружно захохотали, чем подняли с лежбища уже изрядно загоревших знакомых нам по танцам нимф. Они встали. Две красавицы, глядя в морские просторы, принялись рассуждать: не пора ли погрузить в воды Понта Эвксинского (Гостеприимного моря) свои стройные тела, а третья собирала и укладывала в просторную сумку подстилки, полотенца, халат, косынку и прочее. Я тоже поднялся и для того, чтобы показать учёность и начитанность – произвести на очаровательниц впечатление, продекламировал:

«Встань и явися немедля к отцу многославному с просьбой: дать колесницу и мулов тебе, чтобы могла ты удобно взять все повязки, покровы и платья…»

Мне аплодировали. Вообще мы были в фаворе.

Однако хочется, не терпится порассуждать о свойствах молодости ещё и ещё. Повод к тому – один из острых сюжетов поры студенческих лет.

В квартире первого этажа дома номер шестьдесят четыре на улице Осипенко, где я жил под милым покровительством тетушки, Софьи Ивановны Луговой, все окна в жилых комнатах были зарешёчены (квартирный разбой в послевоенной Москве в самом разгаре – амнистия 1953 года усугубила обстановку), а вот окно кухни, общеквартирной территории, из-за нерешённости вопроса между соседями, оставалось не защищённым от лихих налётчиков. Придя в сумерках домой, подогреваю на газовой плите ужин и поглядываю в окно, не просто так, а с ощущением близости нападения. Глухой угол отгороженного от улицы двора у меня на глазах осваивают, проводят рекогносцировку, два подозрительной наружности парня. Обойдя своеобразный дворовый каменный карман, парни занимают исходные позиции. Один, тот, что покрупнее, выше ростом и мускулистей, стоит, руки в карманах брюк, напротив кухонного окна – изучает устройство форточки, что ли. Другой возле угла тыльной стороны дома встал на шухере, изъясняясь на воровском сленге, и держит под глазом весь остальной дворовый простор. Мне ничего другого не остается, как готовиться к защите квартиры от разбойного нападения.

Позволю себе сейчас, много лет спустя, задуматься над ситуацией, в которую попал, не солоно хлебавши. Двое вставших на путь грабежей, по виду они мои ровесники, через минуту другую примутся вскрывать весьма ветхое окно и ворвутся в квартиру. Оставлю в стороне то, что грабители, возможно, унесут с собой. Что со мной-то будет? А баба Соня, которая спит-почивает в дальней комнате-спальне? А сосед Вениамин – фронтовик-офицер, скрученный тяжким недугом, последней стадией туберкулёза? Куда тут денешься? А опасность и в самом деле серьёзная. Но … молодые смерти не боятся. Я ни о чём таком и не задумывался, а готовился к отражению атаки.