На Ельнинской земле

Я сразу же, добавляет М. Исаковский, согласился на подзаголовок, предложенный редактором «Нового мира».

Сейчас, держа в руках книгу, мы убеждаемся в прозорливости ее первого редактора и обоснованности подзаголовка, предопределившего соответствующую форму и манеру изложения. М. Исаковскому не суждено было дописать свою биографию. Но и незавершенная, оборвавшаяся задолго до конца, она производит, однако, впечатление цельное, позволяет судить о себе как о произведении, представляющем художественную, документальную и литературоведческую ценность.

«Автобиографические страницы» М. Исаковского, печатавшиеся вначале в «Новом мире», а позже в «Дружбе народов», вызвали интерес и отклики читателей. Однако читательская реакция несколько озадачила поэта. Он адресовался преимущественно к молодежи, но отозвались в письмах, как правило, люди пожилые. Им было доступнее чувство сопереживания, которое способно возбудить воспоминания; их жизненный опыт был близок авторскому, в какой-то мере совпадал с ним. А для современной молодежи лапотное детство и юность будущего поэта показались слишком далекими.

«Отсюда и могло возникнуть равнодушие к описанию того, что было раньше. Для многих молодых людей это самое «раньше» как бы даже вовсе не существовало».

Что же, мириться с таким неведением?

Одно из назначений воспоминаний вообще и «На Ельнинской земле» в частности в том, чтобы преодолеть неведение и равнодушие, разорвать пелену забвения. Не легкая популярность занимательного сюжета, не злоба дня, а настойчивое приобщение к эпохе, ушедшей в минувшее, ставшей историей, однако знание которой — на том стоит автор — необходимо и сегодня. Без памяти о прошлом, без преемственности народного и человеческого опыта невозможно смотреть вдаль, осмысленно двигаться вперед. Однако объективная необходимость сама по себе еще не обеспечивает успеха. Его необходимо завоевать. В таком завоевании не последняя роль принадлежит субъективности мемуаров — условию неизбежному и необходимому.

Размышляя о читательских письмах в связи с «Автобиографическими страницами», настаивая на нужности для подрастающего поколения представлений о прошлом и предшественниках, М. Исаковский замечает:

«Тем не менее писал я главным образом для себя самого».

Это может показаться на первый взгляд странным, даже противоречащим авторским замыслам. Как же так: писатель апеллирует к широкой читательской аудитории, говорит о приобщении молодежи к прошлому и — признается, что писал в первую голову не для этой аудитории, а для самого себя? Однако противоречия нет. Такое сугубо личное, интимное дело, как воспоминания, призвано выполнять общественные задачи. И то, как они с подобными задачами справляются, в немалой мере зависит от индивидуальных побуждений автора, от того, насколько он нуждается в собственной исповеди. Пишет ли «по долгу службы», потому что приспело время садиться за мемуары или — по зову сердца, по глубокой внутренней потребности. По властному императиву, о котором строфы А. Твардовского:

Вся суть в одном-единственном завете:То, что скажу, до времени тая,Я это знаю лучше всех на свете —

Живых и мертвых, — знаю только я……А я лишь смертный. За свое в ответе,Я об одном при жизни хлопочу:О том, что знаю лучше всех на свете,

Сказать хочу. И так, как я хочу.

Что человеку может быть известно лучше, нежели собственная, им прожитая жизнь? Существует ли иное знание, не доступное в полной мере остальным, покуда обладатель его не сочтет нужным сделать это знание достоянием многих? Возвращаясь же к предмету нашего разговора, к мемуарам М. Исаковского, необходимо прежде всего подчеркнуть выношенность личного знания, глубину первых жизненных впечатлений, примечательность опыта ранних лет («Страницы» обрываются, едва автору стукнуло двадцать), при которых эти знания, впечатления, опыт обретают местами расширительный смысл, единичная судьба — черты судьбы народной.

О русской деревне начала века, о провинции в канун, в пору революции и гражданской войны создано немало книг — научных, художественных, мемуарных. При таком положении новый том может оказаться всего лишь «еще одной книгой», затеряться среди других, чем-то близких, как-то родственных.