На край любви за 80 дней

Мы решаем вернуться в «Экслибрис» вместе. Работу получит кто-то один, но если поделить премию, это поможет продержаться обеим нашим семьям.

Проводник разносит по вагону фирменные шерстяные одеяла.

– Кажется, я начинаю входить во вкус, – говорит Ник, опустив сиденье и натянув до самого подбородка свою половину одеяла.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, смотреть на мир через окно поезда. Я хочу сказать, что больше всего на свете люблю готовить, но когда печешь смородиновые сконы на камбузе подводной лодки, это придает процессу некоторую остроту.

– Какой еще подводной лодки? – приподнимаюсь я.

Доминик смущенно улыбается.

– Я не хотел хвастаться: подумаешь, три дня на субмарине. Я надеялся попасть в Англию раньше тебя. И сделал бы это, если бы дурацкий шторм не принес вас раньше.

– Погоди. Как тебе удалось попасть на субмарину? Где ты ее нашел?

– Очень просто. На Род-Айленде. Это списанная подводная лодка класса «Вирджиния», которую используют теперь для киносъемок. Один режиссер, у которого больше денег, чем здравого смысла, снимал фильм на восточном побережье, а потом ему вдруг потребовалось снять несколько сцен на Нормандских островах. Знакомый, с которым я раньше работал, теперь занимается кейтерингом для киноиндустрии, и он упросил их захватить меня.

Я шлепаюсь обратно в кресло.

– Я бы… ты… – начинаю я, но слова застревают в горле.

– Хочешь сказать, я бы тебя не обогнал?

Меня разбирает смех.

– Нет. Я собиралась сказать, что не решилась бы плыть на субмарине даже под страхом смертной казни. Но так могла думать только Старая Роми. Новая Роми спускалась в подземные туннели Парижа. Плыла в гондоле над Альпами. Ходила по улицам Мумбаи. Многое, чего я боялась, больше меня не пугает.

Доминик тянется к моей руке.

– Я всегда мечтал совершить кругосветное путешествие, – говорит он. – И очень рад, что встретил в нем тебя.

– А больше всего тебе понравилось держать мои волосы, когда меня рвало после отравления уличной едой в Египте?

– Нет, – смеется он. – Целовать. Помнишь, в Сингапуре? А знаешь почему?

– Конечно знаю. Ты думал, что ни один из нас не переживет этот полет.

– Не-а, – качает головой Доминик. – Это напомнило мне о фильме, который я когда-то видел. Там была такая женщина – высокая, красивая… она путешествует по миру, а в Сингапуре встречает…

Я резко подскакиваю, сбрасывая одеяло на пол.

– Нет, только не «Ешь, молись, люби»!

– О, точно! – воодушевленно говорит он. – Это было так романтично…

– Ни в каком не в Сингапуре, – возмущенно кричу я и возвращаюсь в кресло, чувствуя, что на меня оборачиваются.

– Это было не в Сингапуре, а на Бали, – уже тише говорю я.

– Какая разница, – пожимает плечами Доминик, укрывая меня и себя одеялом, – все равно романтично.

На следующий день я отправляюсь к багажным полкам в конце вагона, чтобы найти в чемодане подаренную Эстель книгу, и вдруг замечаю в углу приоткрытую дверь. Просунув в нее голову, я вижу вагон, набитый тюками сена. С одной стороны стоят сложенные ящики, а за ними – узкое пространство, представляющее собой укромный уголок. Я возвращаюсь туда вновь, прихватив драгоценное одеяло. Заинтригованный Доминик следует за мной.

– А я гадаю, куда ты пропала, – говорит он. – Думал, любуешься видами. Там сплошные прерии.

Я отодвигаюсь, чтобы показать ему свое убежище.

– Нет, я была здесь. Просто невероятно, что можно сделать с помощью одного-единственного одеяла, правда?

Доминик не отвечает, только протягивает руки. Я шагаю в его объятия, и он крепко прижимает меня к себе.

В приоткрытую дверь струится рыжий солнечный свет, в искрящихся зеленых глазах Доминика отражается золото пшеничных полей за окном. Внезапно он опускает голову, чтобы поцеловать меня, и его глаза темнеют. К знакомым ароматам ванили и корицы примешивается множество других опьяняющих запахов – гвоздика, сандаловое дерево и бог знает что еще, и все мысли улетучиваются из моей головы.

Проходит целая вечность, когда мы наконец отрываемся друг от друга. Доминик с улыбкой протягивает руку к замку.

– Интересно, эта штука работает?

Выясняется, что да, и до конца поездки мы больше не видим ни кусочка канадских прерий.

Тридцатого апреля я просыпаюсь на рассвете, не понимая, что меня разбудило. Я одна, уютно закутанная в одеяло в нашем уголке в пшеничном вагоне. То, что мы нашли столь укромное местечко, не иначе как чудо, хотя я не исключаю возможности, что остальные пассажиры-канадцы молчат просто из вежливости. Никто не просыпается, когда я прокрадываюсь на свое место в пассажирском вагоне – на ватных ногах, с соломой в местах, о которых не принято упоминать вслух.

Почистив зубы и вытащив из волос пучок сена, я возвращаюсь в кресло. За окном, отражаясь от зеркальной глади реки, восходит солнце, и я впервые за долгие годы чувствую себя счастливой.

В этом поезде слишком мало пассажиров, так что о вагоне-ресторане можно только мечтать. Через пару минут я выглядываю в проход, не пошел ли Доминик к тележке с закусками, чтобы принести чаю. Его не видно; я вновь опускаюсь на сиденье у окна. И вдруг замечаю записку.