На краю государевой земли

— Помоги, — сказал Яков, не понимая, почему тот равнодушно смотрит, как река мочалит его свояка.

— Выплывет, — почему-то со злобой процедил сквозь зубы Лучка.

Яков глянул на него, смолчал.

Бурнашкину лошадь выловили, выловили из реки и его подмоченные вьюки. И отряд двинулся дальше, не дожидаясь, когда переправится Дружинка со своими холопами. Те только-только подходили к броду целым караваном из десятка лошадей: три лошади Дружинке было положено по росписи, на двух киргизских, пегих и низкорослых, ехали его холопы, да вели двух в поводу, а ещё трёх он прикупил. И на всех лошадках были какие-то тюки, неизвестно с чем-то.

Яков уже не раз спрашивал его на стоянках: «Зачем, Дружинка, везёшь так много? И что везёшь? Не велено идти с товарами-то!»...

И он тут же нарывался на очередной лай подьячего. С досады махнув рукой, он отходил от него. Он уже не знал, что делать с ним: пробовал увещевать, грозился побить, отнять всех лошадей, отписать обо всём воеводе... Ничего не помогало...

Уже наступил октябрь. Леса покрылись желтизной. Осень, чудесная была здесь осень. Обрызнула она долины бурым цветом. А выше, там, где небо мерилось с горами силой, серели некогда цветущие луга. И резче проступили голубые ели, изящные, бесспорно, и вряд ли что-нибудь сравнилось здесь бы с ними.

Тут всё для Якова повсюду было ново. И даже ветер, что зло гудел в долине.

А горы шли всё круче, круче, всё ближе и ближе подступали к реке. Долина стала уже, совсем исчезли кусты. Лишайником и мхом все камни обросли, и осыпается щебёнка под ногами лошадей...

— Скоро перевал! — крикнул толмач Тухачевскому, переведя слова Койды, который показал плёткой куда-то вверх по реке, на приметные вершины хребта.

Тропа, широкая, избитая копытами, стала карабкаться вновь змейкой вверх, затем спустилась вниз, вдоль речки побежала, петляя, как заблудшая овца. Она бежала и бежала, о камни спотыкалась, и вдруг — хоп!.. Упёрлась вроде бы в скалу... Но нет. Здесь место старое, истоптано вокруг, вполне подходит для ночной стоянки. Кострища, остатки шалашей, и к водопою спуск ведёт. Нет ветра тут, торчат остроконечные каркасы юрт из высохших жердей, их кто-то обтягивал корой берёзы...

И вот уже шумит стоянка у реки. Костры пылают, слышен говор, изредка и смех. Устало бродят кони на поляне и щиплют скудную посохшую траву.

Дружинка стал со своими людьми отдельно, в стороне от всех. И Яков, довольный, что тот не будет торчать у него перед глазами, приказал своим холопам: «Давайте, готовьте что-нибудь пожрать!» — а сам, прихватив с собой толмача, прошёл с ним к костру монголов.

— Такие переправы ещё будут или нет? — усаживаясь у их костра, спросил он второго тархана, Баатура.

Тот глянул на него, что-то коротко бросил.

— Ты что, болен? — спросил Яков его, заметив, что он как-то странно прижимает руку к правому боку.

Баатур закивал головой, скривил в улыбке плоское лицо. Он тоже искупался в этот день на переправе, как и Бурнаш.

— А ну покажи, — попросил Яков его и уложил тут же подле костра на землю. Пощупав у него живот, он промычал: «Мда-а!» Затем он прошёл к своему костру, повозился в одном из вьюков, достал скляницу, завёрнутую в тряпочку, накапал из неё в чашку несколько капель тягучей, светло-жёлтой жидкости. Закупорив скляницу, он снова тщательно обмотал её тряпочкой и спрятал во вьюк. Налив в чашку кипятку из котелка, он размешал палочкой получившуюся смесь и вернулся к костру монголов.

Мощный ядрёный запах, расползаясь вокруг, оживил всех у костра.

Монголы зашевелились, зацокали языками: «Ай-ай!.. Карош!»

Яков подал Баатуру чашку: «На — пей!»

— Пей, пей, не бойся! — добродушно засмеялся он, заметив как тот недоверчиво глядит на чашку. — Сразу легче станет!

Толмач перевёл его слова и тоже засмеялся над монголом. Баатур, заметно мучимый жаждой, растянул в улыбке сухой рот, взял у Якова чашку и высосал из неё питие.

— А ну-ка теперь приляг, — велел Яков ему.

Монгол снова лёг спиной на кошму. Яков задрал у него на животе рубаху, плавно поводил ладонью по тому месту, на которое жаловался тот.

— Теперь всё! К утру будешь здоров!

— Хм! Где ты научился этому? — хмыкнул Лучка; он тоже притащился за ним к костру монголов и наблюдал как Яков лекарит.

— Поживёшь с моё — научишься! — сказал Яков, подхватил его под руку и потащил к своему костру.

К утру боли у Баатура прошли. И он, неуклюже переваливаясь на коротких и толстых ногах, подковылял к Якову, поклонился: «Карош, карош!» — и сунул ему в руки шкурку соболя...

На одной из стоянок к Дружинке подошёл Мезеня и стал выговаривать ему: «Не гони лошадей! То лошади государевы! Заморил уже киргизскую вон какой тяжестью?!»... Осмотрев его вьюки, он стал ощупывать их: «Что там? Товар-то заповедный!»...

Дружинка даже весь побелел от такого издевательства десятника. Он припаивал его, думал, что тот будет заодно с ним, а тот взял да и продал его Якову. И он, обозлившись на него, выхватил из-за пояса нож и подскочил к нему: «Убью, сморчок!»

— Во чокнутый! — пробормотал Мезеня, боязливо отходя от него.