На краю государевой земли

Якова провели в юрту, светлую и холодную, с широко открытым дымовым отверстием. Заранее зная, что ему предстоит, он приготовил всё ещё у себя в катагаре. И здесь он сразу достал из кожаного мешочка скляницу, поставил её рядом с Манзи, тоже дворовым человеком хатун, велел ему лечь на спину и присел на корточки рядом с ним.

— Открой глаза и не закрывай... Не бойся... Да не бойся же ты! — засмеялся он.

Левый глаз монгола, подернутый тонкой плёнкой с бельмом посередине, закрывающим зрачок, глянул на него жалостливо и просительно.

Яков осторожно оттянул пальцами веко больного глаза и капнул несколько капель из склянки. Манзи отдёрнул голову от его руки и захлопал глазами.

— Во-во, давай, давай! — подбодрил Яков его.

Он поднялся с корточек, закрыл пробкой скляницу и опять спрятал её в мешочек.

— Завтра ещё приду. Дней через пять будешь соколом глядеть!

Он попрощался со всеми в юрте, глазевшими на него, на его странное камлание, и вышел на свежий воздух вместе с Убайшином. Тот же ходил теперь за ним как привязанный, после того как его сноха, мучаясь «бесовой игрой» при родах, легко разродилась, когда Яков дал ей какого-то пития. Она родила крепкого и здорового мальчика, и тут же, при Якове, его назвали Якшагул. Да и самого его, Убайшина, Яков избавил от коликов в животе. И тот теперь таскался за ним, повторяя всем улусникам: «Содном, содном!»[71]

За три недели Чечен-хатун дважды сменила кочевье и, наконец, остановилась улусом на речке Чаган Барбасы. Вот сюда-то, к своей матери, снова приехал Алтын-хан. В тот же день к посольским в катагар заявились табуны всё с тем же требованием.

— А не понесёте государево жалование, то хан прикажет взять его насильно, нечестью, да пошлёт под Томск и иные города своих людей войной!.. С тех земель ясак брал ещё отец Алтын-хана! Отдавайте их!..

Толмач перевёл угрожающую речь табунов.

— Те безумные слова говорили бы малым детям, а не нам, холопам государя! — ответил Яков; он понял, что началась всё та же игра на запугивание. — За такие невежливые слова государь здесь, в Мугалъской земле, разорит хана со всей ордой! От Чагир-хана-то на Кемчике только и сыскивали место! А хотите на государевых людей ходить! — язвительно бросил он в лицо табунам.

«Люди хоть и немалые, но под ханом сидят, что велит — делают!» — понимал Яков, откуда всё идёт.

В это время в катагар вошёл Дурала-тархан. Он прошёл к очагу, уселся рядом с табунами, мельком переглянулся с ними. Помолчал...

— Сказывал ты, Дружинка, — обратился он к подьячему, — едучи сюда, что везёшь Алтын-хану многие свои дары, помимо государевых. Да такие, что уморил ты под теми товарами двух киргизских лошадей и у Чечен-хатун верблюда... И ныне продаёшь те товары улусным, мимо хана! Не продавай ничего, пока не поднесёшь государево жалование хану! — резко заявил он, перевёл взгляд с подьячего на него, на посла, на Якова.

— Выкупать ясырей привёз, а не Алтын-хану! — обозлился Дружинка. Он испугался, что его оберут, вскочил на ноги, нахохлился как петух.

— Силком возьмёте хоть один волос, не быть вам в Томском, всех пограбят!..

Яков толкнул в бок сидевшего рядом толмача, подал ему знак, чтобы он не переводил эту брань подьячего.

Монголы переглянулись, поднялись на ноги: они догадались, и без перевода, что здесь происходит.

— Нохой![72] — тихо буркнул тархан и заковылял из юрты впереди табунов.

— Ты погубишь казну и всех нас из-за своих бездельных товаров! — набросился Яков на подьячего, когда монголы ушли.

— И это говоришь ты — Маринкин выблядок! Казаки Расстригины выблудили тебя, опального, у Маринки с Ивашкой Зарудским! — вдруг зашёлся в крике Дружинка, с пеной на губах.

— Брендит!.. Сдурел, совсем сдурел! — чего-то испугался Яков.

— Видел, видел я, как ты ходил почасту к жёнке Дуралы в юрту! Да всё затемно!.. Хи-хи! — дрянненько хихикнул Дружинка.

Яков схватил его за грудки, прижал к стенке юрты, задышал ему в лицо:

— Я тебя.., здесь закопаю! Пешком домой пойдёшь!.. С кем встречаюсь?! С кем надо! Государеву делу прибыток сыскиваю! А ты что?.. Воняешь только! Саблю о такую... бороду марать жалко! — смерил он презрительным взглядом его куцую бородёнку.

— Бородой ума не меряют! — с силой оттолкнул Дружинка его. Он не был слабаком, хотя и провёл многие годы за бумагами, и мог постоять за себя.

В юрте стало тихо. Сёмка Щепотка с чего-то кашлянул пересохшим горлом и быстренько дёрнул крепкой хорзы[73], которую поднесла им хатун. До сих пор притронуться к ней никто не решался. Они опасались, что в неё могли подмешать какое-нибудь зелье. Но после такого, что творилось у них в юрте, хотелось выпить...

— Хм, казаки, а пить-то можно!

Казаки, видя, что Сёмка остался жив, тоже потянулись к бурдюку с водкой. Тем временем холопы натолкали полный котёл баранины. Сварили. И все, выпив водки, засопели над мясом. Не успели они поесть, как опять пришли всё те же табуны. Но теперь они не стали садиться, похоже, настроенные на скорый разговор.