На краю государевой земли

На душе у него было отвратительно, ну хоть топись в Сургутке. И не оттого, что напился до крестного знамения. То дело обычное. Скверно было от жалости к самому себе. Она грызла, разъедала его изнутри, заставляла пропивать всё, вплоть до последнего кафтана. Вчера вечером он угощал дружков, дважды бегал к Литвинихе за горячим вином, отдал ей остатки хлебного запаса и даже задолжал: взял вина под новый оклад. Тот должен был вот-вот подойти из Тобольска. Вечером к нему приходил ещё кто-то из служилых. Он уже и не помнит кто. Дружков он угощал щедро. Угощал даже своего недруга — Петьку Скорняка по прозвищу Кривой, весельчака и буйного пьяницу. Скорняк, до того как его прибрали на службу в верхотурском кабаке, был гулящим, скитался по Закаменью и успел много набедокурить. Он любил прихвастнуть, сочинял всякие небылицы, собирая вокруг себя охочих до баек служилых. И вчера, напившись, он, по укоренившейся привычке подраться, побил Якушку. Это пушкарь ещё помнит. Помнит, как упал, запрокинулся назад через козлы, что стояли во дворе, задрал высоко ноги, уставился вверх и стал тупо разглядывать пустое приполярное ночное небо. И тогда у него мелькнула горькая мысль: что Петька — сволочь, любит выпить на дармовщину. А после того ещё возьмёт и побьёт, просто так, от скуки. Так он и уснул на козлах и уже не слышал, как дружки, передравшись, расползлись по своим дворам...

У съезжей Якушка нерешительно потоптался, затем потянул на себя дверь и сунул в щель голову. Приглядевшись к полумраку избы, он увидел второго воеводу и кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание.

Но Благой, не замечая его, сосредоточенно разглядывал что-то в маленькое оконце.

Пушкарь кашлянул громче. Придав осипшему голосу солидность, он поздоровался: «Доброго здравия, Иван Владимирович!»

— A-а, это ты! — обернулся воевода к нему. — Ну, заходи, заходи! Не жмись за порогом!

Якушка шагнул в съезжую и остановился посреди неё, не решаясь подходить ближе. Вместе с ним в избу ворвался холодный утренний воздух, шибанул по ней сивушным перегаром и крепким мужицким запахом.

— Опять надрался! — поморщился Благой и брезгливо отвернулся. — У-у, харя-то какая! Не стерпел!

— Да то ж не я, — просипел Якушка, отвёл взгляд от воеводы. — Упоили, воротошники... Вот те крест упоили! — быстро перекрестился он.

— Силком,поди?

— Угу!.. То не совсем. И по охотке было.

— Хочется, говоришь, — хмыкнул воевода, не удержался и рассмеялся сочным басом: «Ха-ха-ха!» — глядя на сизую физиономию пушкаря. Вволю насмеявшись, он достал платок, вытер заслезившиеся глаза.

— Ты верно сказал: иногда и хочется. И как стерпеть-то, в такой дыре, а? — спросил он пушкаря и подумал: «Дыра-то дырой, а вот здесь, за Камнем, хорошо бы подольше посидеть, пока на Москве не успокоится»...

Якушка ничего не ответил, захлопал глазами, всё также стоя посреди пустой избы и переминаясь с ноги на ногу.

— Ты не забыл, зелейная душа, о чём я толковал с тобой два дня назад? Или снова говорить?

— Ни-и, я памятливый!

— Ну, гляди. Суда на подходе. Встретить надо и вдарить. Да не вдарь раньше, и не запоздай тоже!

— Не сомневайся, Иван Владимирович. Фролов знает дело, — оскалился щербатым ртом Якушка, сообразив, что грозу пронесло стороной.

Он взбодрился, помял в руках шапку, глянул на воеводу.

— А может, два раза, а? Я ж могу. Народу веселье, и затинная истомилась. Она ведь для бою делана. А любая штуковина в деле токмо крепчает. Вот наш брат, мужик, ежели без бабы, то и не мужик более...

— Ну ты и любомудрец! — сказал Благой, внимательно приглядываясь к пушкарю. — Ладно, вдарь три раза! — согласился он, загораясь мальчишеским азартом. — Только холостыми! Не то вмажешь картечью — людишек посшибаешь! Гляди у меня! — строго погрозил он кулаком ему. — Самим тогда выстрелю!

— Иван Владимирович, соль нынче будет с Тобольску, аль не ждать? — совсем уже осмелев, спросил пушкарь воеводу.

— Соль в полоклады. И то за прошлые годы. Колмак отнял озёра. На жалование посылать из Тобольска нечего. Так и Иван Михайлович сообщает.

— А-а, — разочарованно протянул Якушка; он рассчитывал отдать Литвинихе за вино солью.

— Ладно, пошли, зелье отмерю, — подтолкнул Благой пушкаря к выходу из съезжей...

Прижимая к груди горшки с зельем, Якушка взобрался по крутой лестнице на башню, протиснулся в узкую дверь и плюхнулся рядом с затинной пищалью.[32]

После угарной пьянки бешено стучало сердце, в голове стоял сплошной звон, будто кто-то равномерно бил болванкой, загонял шпонки в брёвна сруба, когда их нанизывают друг на друга. Было тяжко и в то же время истомно от разлившейся по всему телу противной слабости.

«Вот так и подохнешь однажды... И не будет Якушки», — подумал он, и ему опять стало жаль самого себя.

Он сморщился, захлюпал носом.

«А Фёколка даже не поплачет, не вспомнит... Точно не вспомнит. Вот сука!» — привычно, со злобой, подумал он о жене; та уже давно изменяла ему: гуляла с десятником Фомкой, сначала втихую, а сейчас уже не скрывалась.