На краю государевой земли

— Ты, Литвиниха, что делаешь? Меня чуток не заморила. Отойду, ей-ей отойду с твоей браги... Ведь с бадьяну она, стерва, такая злющая!

— То ж для крепости! — отмахнулась от него Литвиниха.

— Ты в убийство свела меня, — сморщился Якушка от жалости к самому себе. — А теперь острог снесёшь. Ты, баба-дура, без ведения! Зелейный запалишь — так ахнет! Острог как шиликун[33] слизнет! — присев, он выпучил глаза и широко развёл руки, чтобы нагнать на неё страха. — Бац!.. И-и нет острога! Разнесёт, всех разом! Море, ямища будет! Аж стрельница сгинет туда!..

Литвиниха расхохоталась над ужимками плюгавенького пушкаря, затем подхватила его под бока и с криком вытолкала со двора.

— А ну катись! Иди, иди! Раскумекай это своей Фёколке! Может, она забоится такого, как ты! Фомка её пужает! У того есть от чего бабе-то сробеть!

Она разошлась, в гневе подскочила и к Дееву:

— И ты пуляй за ним! Иди туда же! А ещё атаман!

Она выпихнула его со двора и, крикнув: «А чтоб тебе!», — хрястнула калиткой о прясло.

Тренька корявым жестом покрутил рукой около своей головы, показав ей этим что-то, и пошёл догонять пушкаря.

На соседнем дворе беспокойно зашумели куры, и Литвиниха, глянув туда, только сейчас заметила, что из-за забора за ней наблюдает соседка, Дарья Пущина.

— Что это он? — ехидно спросила Дарья её, поняв, что Литвиниха заметила её.

«Тут как тут!» — язвительно подумала Литвиниха.

— Не пьёт и с бабами не водится, на службе атаман! — насмешливо ответила она и скрылась в избе...

После обедни с башни ударила холостым выстрелом пушка.

Жители Сургута поняли, что означает этот сигнал, и высыпали на берег Оби.

С угловой башни острожка снова громыхнул выстрел затинной пищали, выбросившей из амбразуры столб густого тёмно-серого дыма. В ответ на берегу реки раздался дружный вопль, и с крутого песчаного яра к воде с визгом посыпались мальчишки.

Вдали, на реке, показался караван судов. Люди на берегу оживлённо затолкались. Кто-то, спьяну, крикнул: «Ура!»...

Крик подхватили десятки голосов, и вверх полетели колпаки и шапки.

На острожной башне в третий раз глухо ударила пушка.

И на берег реки тут же спустились Волынский и Благой, где их уже поджидали казацкий голова Фёдор Тугарин с Деевым и Пущиным. Подошёл и поп Маркел с тощим, как палка, дьячком Авдюшкой.

А по реке к городу шли кочи и дощаники[34]. Ветер тянул вкось по широкой долине со стороны пойменных заливных островов, надувая паруса, гнал суда вверх по течению.

На подступах к острожку там, на судах, засуетились люди, стали убирать паруса. И суда, скользя по инерции, один за другим начали подходить к пристани. Головной кочь мягко ткнулся носом в песок, с него полетели чалки. Казаки подхватили их, подтянули судно ближе к берегу.

Не дожидаясь, когда скинут сходни, первым на берег спрыгнул рослый мужик с курчавой русой бородой, иссиза-голубыми глазами и красной обветренной рожей. Широкая ферезь[35], по летнему расстёгнутая и развевающаяся на ветру, не стесняла походку сильного и уверенного в себе человека.

— Так то же Семён! — радостно закричали сургутские. — Семён, а ну иди сюда!

Но голубоглазый, помахав им рукой, подошёл прежде всего к воеводе.

— A-а, Неустроев, здорово! — протянул Волынский ему руку, добродушно проворчал: — Силищи-то у тебя на дюжину хватит, — когда тот энергично тряхнул её.

Благой похлопал Неустроева по плечу:

— Как дошёл? Как река?

— Ну, ты уж сразу за расспросные речи, — остановил Волынский его. — Дай десятнику похорошеваться с людьми. Иди, иди, — сказал он Неустроеву.

Тот обошёл стрельцов и казаков, поздоровался со всеми за руку, затем вернулся к воеводе.

— Отписка тебе, Фёдор Васильевич, от Катырева-Ростовского. И две грамоты. Одна сюда, другая в Кетск, Елизарову.

— Это потом, — остановил Волынский десятника. — Ты сейчас дело говори — народ ждёт.

Семён повернулся к служилым, увидел по глазам, что их волнует.

— Обрадовать, казаки, нечем! Соль в полоклады, и то за прошлые годы! — развёл он руками, как будто это зависело от него и он сожалеет, что подвёл их.

Сургут существовал только на государевых окладах. И его жители часто терпели нужду в хлебе и соли, которые доходили сюда с опозданием на год, а то и на два.

— Почто так, Фёдор Васильевич? Без соли в тайге негоже!.. По посылкам ты пойдёшь, что ли! — возмутились казаки и стрельцы. — Голова идёт кругом!

— Пить надо меньше! Тогда и голова будет на месте! — отрезал Благой.

— Пить нам или нет, о том государю указ чинить! Ему же от питухов[36] и в прибыток!

— Тихо! — гаркнул Тренька. — Что шумите! Дай сказать человеку! Говори, Семён! — крикнул он десятнику. — Да громче, чтобы всем слышно было! Особливо тем, у кого уши, спьяну, заложило!

Неустроев сообщил, что на соляные озёра под Тарой пришли чёрные калмыки и стеснили добычу. Не будет соли полным окладом и на следующий год. Но он обрадовал всех тем, что привёз ячмень, крупу и толокно, присланные в Тобольск из Перми и Чердыни.

— Всё, казаки, на сегодня всё! — сказал Благой, когда Семён закончил говорить. — Погалдели и хватит. Пора разгружать. Атаман разведёт по судам.