На краю государевой земли

— А что? — спросил Ясырка приятеля тогда.

— Увидишь! Хи-хи!..

Федька посмотрел на Ясырку, уж не сошел ли тот с ума, презрительно процедил: «Это с пьяных глаз у тебя!»

Ясырка постоял еще немного в приказной, почесал отощавшее брюхо, сделал красноречивый жест рукой, мол, ты, воевода, не то делаешь…

И Федька, поняв этот его жест, пошел на него угрожающе, боком. У него поламывало тело, он застудился, да и нервы стали сдавать. Все у него выходило как-то не так, все эти несчастья вдруг свалились на острожёк сейчас, в его воеводство.

Ясырка прытко выскочил из избы, только мелькнули вслед его потертые, с залысинами шеткари. Дверь приказной захлопнулась за ним от сильного толчка его ноги и будто крякнула с досадой.

Федька потоптался на месте под любопытным взглядом Намунки, отошел назад, к своему столу. Сев на лавку, он посмотрел на ламута пожелтевшими от злобы глазами: в них все еще было темно. Но Намунка не опустил перед ним глаза… Федька посопел, успокоился…

Вскоре дверь пискнула, и в избу опять протиснулся Ясырка. В руках у него была большая чашка с засохшей рыбой.

— Ты что: своровал, что ли? — заворчал Федька, вставая с лавки и потирая шершавые ладони; они зачесались с чего-то… «Не к добру! Драка будет!»…

Намунка умял и эту, засохшую рыбу, всю подчистую, собрал все косточки, валявшиеся в чашке. Он вылизал даже чашку, сыто икнул и уставился на Федьку по щенячьи преданными глазами.

Федька нахмурил для строгости брови, заходил снова по избе, стал втолковывать тунгусу, что тот должен был сделать, как добраться до Якутска. Затем он достал из сундука кожаный мешочек с такой же отпиской, какую дал и Акарке. Он решил вот так, на другую удачу, послать гонцом и Намунку. Разгладив зачем-то в руках кожаный мешочек, жесткий и тугой, он отдал его Намунке.

Теперь ушел из острога и Намунко, ушел в заснеженную и завьюженную тундру, пустую и безлюдную.

* * *

Наступил апрель. Стало пригревать солнышко, но воздух еще здорово холодил. По острогу тенями слонялись казаки. Они стали цинжать, от недоедания, с одной-то рыбы. Ту привозили в острог люди Куликана. Сам же Куликан боялся показаться в остроге, боялся, что за побитых служилых придется отвечать. И он, заглаживая свою вину, стал посылать в острог корм. В остроге стало полно рыбы, но не было свежего мяса. Оленные же люди, кукагиры, все также грозились побить всех в остроге и по дорогам, если встретят кого-нибудь из служилых.

Вчера Федька поскандалил с казаками. Он велел им рубить лес, чтобы подправить стены острога. Но казаки наотрез отказались выходить за ворота, да еще малым числом. И на следующий день он был зол, просто зол. А тут еще казаки. Подошел, сидят подле стены на бревнах. Ничего не делают.

Припекало солнышко, от снега слепило глаза, и казаки млели от тепла, ослабев после зимы. Они сидели, раскинув парки, как паршивые воробьи крылышки, грелись, набирались силы.

— Что не работаете?!

— Да ничего! — зашевелился на бревнах Щербак, покосился на него, сплюнул в сторону.

Казаки явно бездельничали.

— А службу служить!

Казаки ничего не ответили, опустили глаза под его взглядом, стали почему-то разглядывать бревна, на которых сидели.

— Комляка!.. Не поднять, чижелая!

— Враки! Я один подниму!

— Да ты родишь! Вишь, пузо-то как отрастил!

Федька обиделся. У него живот прилип уже к позвоночнику, он всегда был худощавым. А тут казаки обвиняют его в том, что все вроде бы голодают, а он жирует.

— Давай, вставайте!

— Отстань, порченый! — пробурчал кто-то из них, но робко, с дрожью в голосе.

— Что, что?! Это ты, Ясырка! — зашипел Федька, заметив кашевара среди казаков, и пошел на него.

Но казаки, вскочив с бревен, остановили его, загородили кашевара плотной стеной. Такое сопротивление казаков Федька встретил впервые: значит, стал стареть, если уже не слушается мелкота. И пока он прорывался через их кольцо, да еще здорово саданул по морде Щербака, Ясырка уже бежал от стены, бежал, прихрамывая, к жилому амбару, в котором хранилась всякая рухлядь с государевой казной. Федька побежал было за ним, но отчего-то было тяжело, еле переставлял ноги. Он чувствовал, что начинается цинга, она достала и его, вот так, к концу зимы. И пока он бежал, злость куда-то улетучилась, вышла слабостью в ногах, а, может быть, ушла в землю… Земля здесь странная: мало воюют ламуты. Может быть от холодов, а может быть от земли идет какой-то дух особенный.

И он остановился, проводил взглядом Ясырку и заковылял на ослабевших ногах назад, к стоявшим толпой казакам. Он не видел ничего, кроме темного опаленного весенним солнцем лица Щербака…

Он подошел к Андрюшке, схватил его за грудки, притянул к себе, хотел было ударить, для порядка, чтобы восстановить свою власть, но что-то остановило его. Это было прошлое: вот уже десяток лет как он сам мается здесь, вовлек в эту участь и вот этого простого томского казака. И он отпустил его, шагнул в сторону от казаков.

Постояв здесь еще немного, он буркнул: «Пришлю еще!» — и ушел отсюда. Через некоторое время он послал к ним на подмогу еще казаков.