На краю государевой земли

Козинцев проворчал: «Ладно тебе, сотник!» — затоптался на месте, под его ногами захрустел снег.

— Батя, да что же это такое-то! — вдруг взвыл Гринька, стоявший с безучастным видом, потерянный какой-то; никак не в силах был он вникнуть в то, что видел перед собой: своего друга, застывшего, холодного…

Потапка же лежал как-то странно: одна нога у него закинулась на другую так, как он любил обычно сидеть в такой вот позе простака. От этого казалось, что он живой и вот сейчас встанет и рассмеется.

А Гринька, плача, стоял и ждал, надеялся на что-то, но так и не дождался: его друг так и не поднялся с земли…

На следующий день в острог первым прибежал Намунко. Он был здорово напуган, стал кричать что-то, и все по-своему. Ему дали водки, и он опять заговорил связно, поведал все о Потапке и его казаках.

За ним прибежали и проводники Зелемея. Тех же сразу посадили к аманатам.

— Ну и что же Зелемей говорил своим родичам? — стал пытать Федька Намунку.

— Ланно… — бормотал тунгус. — Извести-де всех в остроге. Мозет побить!.. И тех, что пойдут из Якутска!.. Мезду побить!..

Удачная засада в том урочище, где погиб со всеми казаками Потапка, расшевелила гордыню князца, он грозился…

— Ой-ой! — качал головой Намунко, пересказывая заносчивые речи князца. — Куликан, умный Куликан, очень умный, говорит: пошто на богдойских надеешься? Богдойские не осилят белого царя! А Зелемей свое: на Мае-реке заляжем с луками по дороге, с кукигирами. Много нас, с кукигирами-то. Служилых побьем, что пойдут на Ламу!.. Здесь я хозяин, Зелемей!.. Ай-ай! Как плохо, однако! — вздыхал старый Куликан. Попался он, соблазнил его Зелемей. В его юртах побили служилых. Как теперь быть?.. А Зелемей смеется: поклонись-де белому царю! Он добрый, простит тебе измену!.. И пошто казаки поймали так много аманатов?.. То ж мои сродники!.. И шибко много ясак брали казаки, нехорошо. Зачем казак такой жадный?..

Потапку тунгусы привезли в острог не случайно и одним из первых сбросили с нарт под самые ворота: как бы показывали тем, берите, мол, вашего рыжего бога, великого ростом, сильного и алчного, для них непонятного… Вот он, чужой им, непохожий на них…

Допросив Намунко, Федька посадил его тоже к аманатам.

Потапку же с казаками похоронили в одной могиле. На девятый день помянули побитых. И зажил с той поры острог с великой опаской. Служилые стояли по караулам, и как только приближались к острогу инородцы, так сразу же у приказной избы били в пустую деревянную бочку, вместо набатного.

* * *

И потянулись дни унылого сидения в остроге. Так прошел месяц. В начале февраля наконец-то установилась погода. Метели остались позади, прошло их время. И Федька решил послать отписку в Якутск.

— Акарка, — обнял он своего любимца, оставшись как-то наедине с ним в приказной избе, — надо дойти, вот с этим, — сунул он ему в руки кожаный мешочек с упрятанной там отпиской. — До воеводы!.. Видишь, как заковырчато стало здесь!..

Он накормил его тут же досыта, чтобы его хватило хотя бы на первое время. Все приготовил он сам, тайком от Ясырки, их нового кашевара, заменившего побитого Бузана. Утащил он даже каравай хлеба все у того же Ясырки. А у Козинцева он раздобыл, как бы для себя, мол, собираюсь за стены, кусок вяленого окорока. Проверил он также, все ли есть в котомке у Акарки на дальнюю дорогу. Проводив его поздно вечером за ворота острога, он еще раз обнял его.

— Ну, давай! Иди!

Акарка пошел. И Федька заметил, что он сутулится: как видно, старость подобралась и к нему. И в груди у него шевельнулась жалость к тунгусу. Он как-то не замечал его рядом в последнее время, как какую-то обыденную вещь, которая всегда находится под рукой, и только ее отсутствие бросается в глаза, когда она внезапно исчезает, да в самое неподходящее время… Вот мелькнула за его спиной расплывчатым пятном котомка. И Акарка исчез в ночи.

Через неделю Федька вытащил из аманатской Намунко. В приказной избе его, вылинявшего и отощавшего от долгого сидения в тесной и душной аманатской, ждал сытный обед. Повздыхав, молчком сидя на лавочке у стены, скромно, вдали от стола, Намунко дождался, когда кашевар принесет еды, и накинулся на нее. Жрал он здорово. Оголодал. Рыба, что принес Ясырка, исчезла мгновенно. Он проглотил даже кости.

И Федька велел Ясырке принести еще.

— Воевода, ты что! — заканючил Ясырка. — А чем кормить казаков! Самим жрать нечего!

— Тащи, ты! — насупился Федька, приподнялся с лавки, сжимая кулаки. Он хотя и стал сдавать к старости, как и Акарка, худел, слабел телом, поджарым становился, кривились и тощали ноги — все, но только не его кулаки. Они, когда он раздевался, чтобы попариться в баньке тут, в остроге, висели как две болванки, былое молодости его… «Колотушки!» — так шутил над ним Гринька, завидуя ему. Сам-то он, Гринька, уродился в мать, в Парашку, нормальным был. — Не тебе решать! Будешь голодать, если надо будет!

— Острожная стена кособенится! — вдруг сказал Ясырка, непонятно для чего, стал серьезным…

Это он вспомнил, как ему советовал Андрюшка Щербак, его приятель: «А ты вбей воеводу в задумку!»