На краю государевой земли

— Ну, стереги тогда! Ха-ха! — посмеялся он над Оськой, над его бесхитростностью; тот пропивал все со своими дружками, и за меховым сапогом у него скрывалась лишь одна ложка: весь его нажиток за службу в казаках.

Вечером Потапка погулял в юрте у Куликана, напоил его хмельной влагой. А утром он ушел опять в сторону кукигирских стойбищ, туда же, в тундру. Он задумал пройти еще дальше, подвести под государеву руку еще необъясаченных тунгусов.

Позади у них осталось стойбище Моранги. Отряд казаков двинулся в глубь тундры.

На новом стойбище, а на него они набрели случайно, они застали всего с десяток оленных кукигир. Взяв с них ясак и аманатов, они там же заночевали. На следующий день они пошли назад, к острогу, но уже иным путем повел их Намунка.

Они спустились в долину какой-то речки. Там редко, островками, стоял густой ельничек, сменяясь невысоким кустарником. Их путь пошел по заснеженным звериным тропам, виляя замысловато из стороны в сторону.

Потапка поскреб пальцами свою рыжую бороду и засопел, наддал, чтобы не отстать от казаков, когда те прибавили хода. Ему, грузному, было тяжело ходить на лыжах… Сейчас же тяжесть похода отошла куда-то в сторону. Он был доволен и уже представлял себе, как скажет Пущину: «Дядя Федя, вот!» — и покажет на пушнину, что собрал, и на тех же аманатов… «А ты говорил, что, мол, Потапка не приносит прибыли в государеву казну!»…

Свист, легкий, так хорошо знакомый, разбил все эти его мысли… Хотя сначала он не понял даже, что это свист стрелы… За ним еще и еще…

Бузан, их кашевар, упал первым: стрела прошила ему горло.

И тут же ему самому в плечо как будто вонзила жало оса. Он ссутулился, словно под какой-то тяжестью, самопал свалился у него на снег. И сам он осел на лыжи, заметив, что казаки, попадав в снег, спешат и заряжают самопалы. Но снег, кругом был снег… И зло ругались казаки…

А вот его достала еще одна стрела, и слабость стала застилать ему глаза… И видел, видел он, уже все как в тумане, что на него бежит сам Зелемей, а рядом размахивают дубинками его ламуты, как будто добивают раненых тюленей.

* * *

Оська же, оставшись в сторожах с казаками, напился с ними бражки, которую казаки припрятали от Потапки еще с острога. Напоили они и старого Куликана. И тот, уже под вечер, захмелевший, оставил Оську ночевать у себя в юрте.

— Где спать-то? — спросил Оська старика.

— Ложись, однако, — показал Куликан на двух девиц, своих дочерей, еще юных, уже забравшихся под шкуры на лежанке. Оттуда выглядывали одни глазенки, блестели, сгорали от нетерпения и жажды: кого же из них выберет гость…

Оська недолго чесал затылок: улегся промеж них, посередине.

— Шибко жадный, однако, — усмехнулся Куликан, отвернулся от постели молодых, протащился в свой угол, зарылся там под шкуры и вскоре уже мирно храпел.

И Оська, осовев от бражки, с мороза был к тому же, тоже уснул сразу же. Но среди ночи он проснулся: кто-то легонько щекотал его, забираясь мягкой ручкой к нему под рубаху… И вот та ручка соскользнула ниже… С другой стороны к нему тянулась уже другая ручка… И он повернулся сперва к одной… Оська не был здоровяком, но и его хватило на двоих. И те две ручки, горячие и ласковые, он успокоил.

И снова он уснул. И не слышал, не видел он, как в юрту бесшумно скользнули какие-то тени, приблизились к нему… Рука уже занесена… И нож вошел ему как раз под бороду, как важенке какой-то… И что-то булькнуло в ночи, он дернулся, затих…

А казаков, его дружков по пьянке, все те же тени забили палками по другим юртам, куда поодиночке расползлись они.

Глава 25. Беды

Минула неделя как Потапка ушел с казаками за ясаком. И Федька ждал уже возвращения их из тундры. И вот наконец-то!.. На белом фоне заснеженной равнины показались какие-то темные фигурки. Их было много… Да, да, это они, казаки!.. Но быстро, как-то уж больно быстро приближались они…

К острогу подкатили несколько оленьих упряжек. Покидав с нарт на снег какой-то груз у самых ворот острога, каюры сразу же развернули свои упряжки.

Казаки выбежали за ворота поздно, когда те уносились назад, в тундру, задорно покрикивая: «Геть!.. Геть!»

У ворот же валялись, разбросано, тела убитых казаков. Над одним из них, заметным, он бугрился холмиком, торчала знакомая всем рыжая борода, забитая комками снега…

Казаки занесли побитых в острог, их было немного, с десяток, и положили рядком возле приказной избы. Все делалось молчком… Все казаки сошлись сюда, к приказной, стояли, глядели на побитых… Никто их, побитых, здесь не оплакивал. Родные были где-то далеко, а у кого-то их и не было совсем.

— Как их!.. Эх, головушки, головушки!..

— Вот так-то, ребятки!

— Ох-хо-хо!

Федька, пересчитав по головам весь свой оставшийся гарнизон, нахмурился. В наличии у него на сегодняшний день оказалось всего три десятка человек. Да из тех иные совсем обезножили. Аманатов же сидело у них под замком в два раза больше.

И он разозлился на занывших казаков.

— Ну что! Сколько раз говорил: не пейте на выходках! Да поосторожнее ведите себя! А ведь ни караулов, ни сторожей не ставите!