На крутой дороге

Василь не поверил глазам: это был тот самый мотоциклист, который по приказу коменданта подкинул его к арке. Василь уже забыл о нем и думать, ибо не мог допустить, чтобы тот еще оставался тут, когда ушло даже последнее подразделение прикрытия. Другой на его месте в такой заварухе давно бы уже дал тягу, чтобы не попасть в лапы врага. А этот вишь какой! «Вот это выдержка!» — восхитился Василь.

А мотоциклист, все еще не веря, что это наконец тот самый лейтенант, которого ему приказано «доставить туда и назад», уже подбежал к Василю, принял капитана на руки и все спрашивал:

— Это вы, товарищ лейтенант? Это действительно вы?

— Я, дружок. Я, дорогой мой! — бросился обнимать его Василь, когда раненого поместили в коляску.

Он радовался, что боец оказался таким смелым, не подвел его, дождался. За этой радостью не заметил, как засвистели пули, высекая на асфальте искры, никакого значения не придал тому, что его слегка обожгло под лопаткой. Все обнимал бойца, восклицая:

— Ох, как же я тебе благодарен, дружище! Никогда не забуду! Никогда!

Внезапно руки Василя ослабели, выпустили из объятий мотоциклиста. Боец насторожился:

— Вам плохо, товарищ лейтенант?

— Нет… Мне хорошо.

И Василю было действительно хорошо и тепло на душе от мысли, что есть такие самоотверженные люди, как этот боец. Есть! В этом чувствовалась сила. Неодолимая сила. И пусть еще приходится отступать. Пусть! Он, как и каждый фронтовик, верил, что скоро, совсем скоро эта сила развернется и, как буря, погонит назад самоуверенных завоевателей. Как грозная и могучая буря!..

— Ой, да вам очень плохо! — волновался боец.

— Устал я очень…

— Тогда поехали, товарищ лейтенант. Поехали. Нельзя больше здесь.

— Погоди, дружок. Сейчас поедем. Но подними меня немного. Дай поглядеть…

Мотоциклист понял, солдатским чутьем понял, куда и почему захотелось в последний раз взглянуть лейтенанту. Он приподнял Василя, и тот увидел плотину. Она выплыла из прибрежной синевы ясно-ясно, а чуть поближе на фоне ее величественного зубчатого крыла показался и дом Василя. Он обозначался довольно четко, потом чуть качнулся вместе с плотиной в одну сторону, в другую — да сразу же и застыл в воздухе как-то необычно, наискось, словно перекошенная рамка на киноэкране…

Из подъезда клубился дым, темный, густой, огромными волнами расстилаясь по улице. И вдруг из этого дыма вырвалась Надежда. Василь кинулся ей навстречу. Подняв кверху руки, она бежала к нему, в отчаянии о чем-то умоляя, но черная волна быстро накрыла ее. Надежда снова вынырнула, летела к нему испуганная, с непокрытой головой, во волна и на этот раз опередила ее.

Но вот дымовая волна лизнула и его… Царапнула в горле… Сковала дыхание и закрыла собой все: дом, улицу, Надежду — весь мир…

III

Машина, промчавшаяся мимо Василя, когда он, изнемогая, тащил на себе капитана, была машиной Лебедя. И Лебедь, конечно, видел, что ему машут, понимал, что надо остановиться, помочь, но в опасные минуты не в силах был заставить себя сделать это.

Судьба и так горько посмеялась над ним. Чего только не пережил он в этой проклятой «дикой» колонне! Как ни увивался возле ее коменданта, отчаянного татарчука в чине ефрейтора, отчаянного в одинаковой степени и в стычке с врагом и в поединке с чаркой, и все-таки не мог войти ему в душу. Собственно, в душу тот впускал, но от себя не хотел отпускать ни на шаг. С огромным усилием, благодаря своей изобретательности, Лебедь через какую-то медсестру добывал для коменданта драгоценные граммы ректификата. И комендант был благодарен ему:

— Карош напиток. Но пустить ни магу.

— Почему?

— А кто тогда мне такой напиток доставать будет? Ни магу.

Наконец Лебедю удалось подступиться к ефрейтору, даже подружиться с ним. За чаркой они уже и обнимались, и целовались, и клялись до скончания века не забывать друг друга. Однако, когда Лебедь снова заговорил об отпуске, ефрейтор покачал головой:

— Никак ни магу.

— Но почему, Мустафа? Ты же друг мне!

— И кароший друг. Но плохой тот друг, кто бросает друга в беде! Ни магу.

И так всякий раз. Теперь Лебедь решил зайти с другой стороны, решил подействовать своим авторитетом. До сих пор не признавался, с какого он завода. Боялся, как бы отчаянный ефрейтор не вздумал поехать с ним туда. И только сегодня, когда узнал, что весь завод уже в пути, решил признаться:

— Видишь этот гигант, Мустафа?

— Вижу. — Мустафа грустно смотрел вдаль, где в дымовой завесе, словно над облаками, возвышались корпуса, вонзив в небо ряды труб. Там горело, клубился дым, и казалось, что завод в действии. — Якши завод! Чок якши.

— Это мой! — похвалился Лебедь.

— Твой? — удивился Мустафа. — И твой все знает? И цех слябинга знает?

— А как же. Мне все там известно. Каждый уголочек. Я ведь там был большим начальником. А кончится война — и тебя, друг, заберу на завод. Тоже начальником станешь.

— Ай-я-я! — обрадовался Мустафа. — Зачем так долго молчал? Зачем? А мой башка ломал!