На крутой дороге

Василь подошел к столу и машинально выдвинул ящик. Открыл — и словно бы рану растравил в себе: к чему ни прикоснется, все жжет как огонь. На уголке ящика между разными детскими коробочками и карандашами пальцы нащупали небольшой, в форме сердца медальон. Вещь была совсем простая, дешевенькая, но как же она ему дорога! Ее они приобрели вместе с Надеждой, когда их Юрасику исполнился год и мальчугана впервые постригли. Из-под крошечной металлической крышечки вился шелковистый завиток, словно только что состриженный с головки мальчика.

Задыхаясь от волнения, Василь схватил медальон, прижал к щеке, припал к нему губами. Из всего, что осталось в квартире, эта вещь была ему самой дорогой, и он торопливо опустил ее в карман шинели, но сразу же переложил в гимнастерку, боясь, что шинель может сгинуть где-нибудь в боевой заварухе. Но карманы гимнастерки были дырявые, и Василь решительно повесил медальон на шею: теперь он постоянно будет чувствовать у себя на груди своего малыша.

И вдруг у Василя захватило дух — на него глядели глаза Надежды. Она скорбно смотрела на него, прижавшись щекой к голове Юрасика, а мальчик, сидя у нее на коленях, грустно прильнул к матери. На фото они были так печальны, словно получили известие с фронта, что его самолет сбит…

— Руки! — неожиданно послышался от двери уже знакомый охрипший голос.

Василь поднял голову. На него направил автомат тот самый, весь черный от сажи, боец, с которым он недавно столкнулся в подъезде.

— Руки вверх! — грозно подступил он к столу.

Вместе с ним, такой же гневный, подошел и второй. В тот же миг за их спинами вырос капитан. В прожженной на груди шинели, с грязной окровавленной повязкой на лбу, вспотевший, разгоряченный, он, как видно, заскочил сюда по другому, значительно более важному делу, и присутствие здесь постороннего человека его раздражало.

— Ты что? Не слышишь?! — выхватил он пистолет. Но, увидев слезы на лице этого «постороннего», спрятал оружие.

— Домой, оказывается, наведался, — догадался он и сокрушенно покачал головой.

Однако сейчас им было не до сочувствия. Василь заметил это по нервным движениям капитана, который словно бы уже и забыл о нем, то и дело высовывался из окна и торопливо отдавал распоряжения.

Через минуту в комнате появился пулемет. К подоконнику подтянули кушетку, и Василь понял, что его квартиру приспосабливают под огневую точку. Невзначай и сам взглянул в окно — и ужаснулся. От шлюзовых камер по набережной густой россыпью двигались фигуры в зеленоватых шинелях. Издали они напоминали гусениц, настырно наползавших с берега в парк.

Василь припал к подоконнику. Только-только выбравшийся из тыла врага, он никак не мог постичь, что немцы уже ворвались на Днепрогэс. И теперь, глядя, как от плотины, той самой, на которой он, казалось, еще вчера гулял с Юрасиком, ползли в город эти страшные зеленоватые гусеницы, Василь почувствовал жгучую боль. «Как могли их пустить сюда!..» — сжимал он в бессильной ярости кулаки.

— Прочь отсюда! — сверкнул зубами капитан. Он лишь слегка повернулся к Василю, показывая этим, что ему некогда больше с ним цацкаться. — Немедленно прочь!

И, обернувшись к расчету, взмахнул рукой:

— Огонь!

Но огонь длился недолго. Не успел старенький «максим» разговориться, как на балконе сверкнула ослепительная вспышка, и в комнату, словно грозовой разряд, ворвалась горячая волна.

Чутьем обстрелянного воина Василь определил, что сюда попала «слепая» мина. Немцы не могли так быстро пристреляться к этой точке. Они и засечь-то ее еще не успели. Но от того, что попадание было «слепое», случайное, — не стало легче. Два бойца из расчета лежали недвижно. Третий — тот, перепачканный сажей, — тоже было упал, но сразу же вскочил. Как-то чудно повертелся на месте, кого-то ища помутневшими глазами, и, заметив Василя, сделал усилие, чтобы подойти к нему. Василь подхватил солдата.

Капитан не сразу понял, что произошло с его людьми. В момент взрыва он из окна соседней комнаты наблюдал за немецкими лавинами и, когда пулемет захлебнулся, пришел в ярость.

— Огонь! Почему замолчали? Огонь!!! — влетел капитан к пулеметчикам, но мгновенно осознал трагизм положения и припал к затыльнику пулемета, сам себе сгоряча приказывая: — Огонь! Огонь!

Василь бросился помогать. Его не удивила ярость капитана. Он и сам приходил в неистовство от мысли, что враг ворвался на набережную и у него на глазах рвется к его дому. И когда капитан остановился, чтобы перевести дух, и, желая подбодрить Василя, сказал уже примирительно, что им бы продержаться еще минут десять, не больше, а потом можно и сниматься, — у Василя затуманился разум. Обида, отчаяние, возмущение, гнев — все смешалось, забродило в нем.

Он не помнил, как очутился у пулемета. Не заметил, как и когда раненный второй раз капитан отполз в угол и теперь, поднявшись на руки, наблюдал за действиями своего напарника — хозяина дома.

— Молодчина! Здорово! Бей их! — кричал капитан, не ощущая, что после каждого такого выкрика из его рта все заметнее выбивался и стекал по давно не бритому подбородку алый ручеек.