На крутой дороге

Для раскрытия своей идеи — борьбы человека с природой — художник выбрал исторический момент. На строительство, которое только-только зарождалось, двинулся первый плот. Художник схватил тот момент, когда плот летел по течению навстречу буре. Водяной ураган был воссоздан так реалистично, что казалось — не только видишь, но и слышишь его неистовый рев. А видя, как суетятся на бабайках лоцманы, как некоторые из них, видавшие виды, упав на колени, молили небо о спасении, — с волнением начинаешь сознавать, какой же поистине грозной силой была эта стихия на пути Днепра, какие страшные пороги веками стояли на пути народа.

На переднем плане, у руля, в рыжем кожухе, черной бараньей шапке стоит седой суровый Вовнига. Стоит спокойно и неподвижно, сосредоточив все свое внимание на бушующей стихии, мчавшейся ему навстречу. Казалось, именно сейчас, в эту минуту, он напряженно ловит момент, чтобы отвести плот от подводной скалы. И не бесшабашность, и даже не бесстрашие, а, скорее, обреченность уловил в нем острый глаз художника. Обреченность простого человека, свыкшегося с этим порожистым чудовищем, считавшего его чем-то неизбежным и неотразимым, и только опыт, передававшийся из поколения в поколение, и природный ум помогают ему провести плоты через этот порожистый ад.

Несколько в стороне от Вовниги, на краю плота, таким же крупным планом изображен рабочий в потертой шинели внакидку, который — это чувствуется — не так давно вернулся с фронта гражданской войны и направляется на другой фронт — на борьбу со стихией. Это известный днепростроевец Петро Гонтарь.

Художник и этого героя не стал наделять чертами преувеличенной отваги и исключительности, а изобразил его обыкновенным человеком: он и возбужден, и взволнован, и не без опасения смотрит на бурлящие смерчи порогов, через которые ему суждено теперь идти в новую жизнь, но, вопреки Вовниге, твердо верит, что эту извечную стихию можно победить.

И когда сравниваешь Гонтаря с лоцманами, невольно напрашивается вывод, что он-то и является настоящим лоцманом, способным повести за собой других через жизненные буруны.

Автору картины, как видно, была известна и семейная драма Гонтаря. На строительстве все знали, что Гонтарь в буре войны потерял свою первую любовь — Марию. Она пропала без вести. И художник тонко схватил в выражении глаз строителя затаенную тоску.

— Что, может, знакомый? — прихлебывая уху, кивнул Вовнига на портрет Гонтаря.

— Нет, атаман, я только слышала о нем.

— Путный хлопец! — помолчав, молвил Вовнига.

Всегда немногословный, а уж если заговорит, то растягивает речь длиннющими паузами, — на этот раз Вовнига оказался разговорчивым: видно, Надежда и в нем пробудила волнующие воспоминания.

— А где он? Не знаете?

— Не знаю, атаман, — ответила Надежда.

— Я тоже не знаю, — хлебая уху из общей миски, вступил в разговор Микола.

— Позапрошлый год отозвался было… Телеграфное поздравление прислал… Пожелал еще сто лет землю топтать. Видно, вспомнил, как вместе вот там… — снова кивнул он на картину.

Обед подавала русая пригожая молодица, внучка Вовниги. Всегда веселая, жизнерадостная, сейчас она ходила грустная: недавно получила сообщение, что муж ее пропал без вести. Горе молодой женщины больно отозвалось и в сердце Надежды.

Из колхоза возвращались поздно. Ехали той же степной дорогой, мимо необозримых буйных массивов, над которыми мечтательно плавали звезды. Надежда вглядывалась в них, а видела Василя. Мысли о нем, о разлуке с ним бередили душу.

А где-то далеко впереди уже появились вспышки и желтые лапы прожекторов лихорадочно ощупывали встревоженное небо.

XXII

Бурлила, гудела заводская площадь, но чей-то смех звучал в общем шуме особенно звонко и заливисто. Он выделялся, как выделяется пение соловья из многоголосого щебета пернатого царства, и было в нем что-то особенно влекущее и чарующее.

— Ну и смеется же заразительно! — невольно приостановились парни, перемигиваясь.

— Даже в поджилках щекочет!

— Кто это?

— Зинка Миколина.

Даже пожилые, проходя мимо, замедляли ход, и их хмурые лица теплели.

— Ишь заливается!

— Да-а. Такая и мертвого расшевелит.

— Просто дар божий!

— А как же! Природа богата талантами, — философствовали они, — кого музыкальностью одарит, кого голосом, а кого и смехом.

Зина и впрямь была одарена редкостным талантом смеяться. Петь почти не умела, зато когда смеялась, откуда и голос брался. И звучал он всегда звонко, влекуще, переливаясь множеством оттенков, как мелодичный звоночек.

— У нее смех художественный, — замечали учителя в школе.

Надежда еще в те времена завидовала дару своей подруги, а Микола Хмелюк, только раз услышав заразительный смех Зины, уже не отставал от нее.

Женская сообразительность рано подсказала Зине, что смех — это и есть самое привлекательное в ней. Искусство смеяться придавало ее неказистой внешности какое-то своеобразное обаяние. Девичья мечтательность со временем развеялась, шелковые волосы закудрявились, в глазах заиграли бесенята, и то, что поначалу так очаровывало Миколу, теперь уже порой причиняло ему боль.