На крутой дороге

Но секретарь горкома пришел в ужас от предложения Морозова и немедленно созвал внеочередное заседание. Чтобы решительно пресечь эвакуационные тенденции, которые захватили даже таких руководителей, как Морозов, он обрушился на него грозой. Заседание приняло острый характер. Морозов упорно стоял на своем и этим вызвал еще больший гнев разгорячившегося секретаря. Даже те, кто сначала отмалчивался, в душе соглашаясь с Морозовым, в конце концов поддержали секретаря. Положение в городе создалось напряженное, многое было неясно, и уж кто-кто, а секретарь, казалось всем, должен знать мнение высших руководящих кругов при данной ситуации. Поэтому большинство членов бюро проголосовало за решение осудить поведение Морозова, после чего тот выскочил из помещения горкома и даже не сел в машину, ожидавшую его у подъезда. Шофер догнал было его, но Морозов отправил машину и пошел пешком. После всего, что случилось, хотелось побыть одному, успокоиться, продумать все и разобраться, какая же крамола заключена в его предложении.

И вот теперь он стоял между двух бурных потоков, которые текли и текли с Правобережья, смотрел, и все кипело в нем. И, как ни странно, сейчас его возмущали уже не столько упреки секретаря, сколько поведение Шафороста. Обида на Шафороста жгла его, он его просто возненавидел. Шафорост под влиянием бурного обсуждения на заседании как-то неожиданно очутился на самом гребне волны, обрушившейся на Морозова. Он страстно доказывал всем, что идея эвакуации сейчас очень опасна.

Морозов возмущался Шафоростом и в то же время удивлялся Жадану. Последний до заседания возражал против эвакуации, а на самом заседании, в разгар споров, встал на защиту этого предложения, доказывая, что это сейчас единственный выход, за что поплатился больше, чем Морозов: ему записали строгий выговор и возбудили вопрос о снятии его с должности парторга завода.

Морозов негодовал. Временами он пытался унять свой гнев, рассуждать спокойно и трезво, не поддаваясь горячке. Даже убеждал себя, что и в самом деле не прав, ведь положение очень сложное, при такой ситуации паника — как порох, и начало эвакуации может стать как раз той спичкой, которая вызовет пожар; пытался примириться с выговором — мол, для пользы дела он и это снесет, зато другим будет наука. Но когда припоминал все упреки и обвинения, в душе снова поднималась буря. Ему приписывали комчванство, корили, что утратил чувство партийной дисциплины. «Товарищ Морозов, — едко прозвучал укор секретаря, — что же ты противопоставляешь себя большинству? Ведь большинство тебя осуждает!..» — «Большинство?!» — даже вскрикнул Морозов. Он вспомнил просьбы рабочих, знал их настроения, видел, какую реакцию вызвала в цехах трагедия с детьми, и горячо спрашивал себя: «Где же сейчас большинство? На чьей оно стороне?..»

А мимо него все так же непрерывно и тревожно тянулись бесконечные вереницы машин, комбайнов, тракторов…

XXVI

Надя снова с первым же автобусом отправилась на завод. Было еще совсем рано, но она спешила. За последние дни она заметно похудела, осунулась, стала взвинченной и беспокойной. Ей все время казалось, что там, где ее нет, может что-то случиться. Утром раньше времени рвалась в цех, вечером неудержимо стремилась к сыну.

Война породила в ней чувство материнской тревоги. Бывало, когда училась, по полгода не видела сына и оставалась спокойной. Старенькая Лукинична заботливо присматривала за внуком. А вот теперь она и на Лукиничну уже не могла вполне положиться.

После гибели детей в детсаде тревога за сына заполнила все сердце. А когда получила сообщение из части, что Василь пропал без вести, весь свет для нее померк. Словно все вокруг затянуло мраком. И единственной звездочкой, светившей ей, придававшей ей силы, был ребенок.

Микола не сразу рассказал о Василе. Вместе с дядей Марком он постепенно и осторожно готовил ее к тяжелой вести. Сначала они объясняли отсутствие писем осложнениями на фронте — ведь не одна она не получает. Намекали на возможное окружение и сразу же старались уверить, что Василь — он такой, рано или поздно, а вырвется даже из самого опасного окружения. С помощью Жадана добились перестановки в цехе: освободили Надежду от ночной смены и ночных дежурств, чтобы она могла быть хоть по ночам с ребенком.

Но такой заботой причинили ей только мучения. Ведь она сама недавно просила скрыть от Сашка гибель его матери, сама собиралась вот так, исподволь, намеками приготовить его к трагической вести. «Значит, и они от меня что-то скрывают», — терзалась Надежда.

Горе уже накинуло петлю на сердце, и лишь ребенок не давал петле затянуться. Пока Надежда была на заводе, ей казалось, что с сыном неладно, что с ним что-то случилось. Возвратившись домой и едва открыв дверь, она с тревогой отыскивала его глазами и уже не спускала с рук, даже спать укладывала с собой.

Автобус шел переполненный. Было еще очень рано, но сегодня многие, как и она, торопились на завод. Все возбужденно переговаривались, и, если бы Надежда не была так подавлена, она бы уловила тревожные слухи, волновавшие людей.