«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

– Он в годы Революции этим хорошо пробавлялся: напишет парочку «Ван-Дейков», продаст каким-нибудь дипломатам и живет себе припеваючи. Потом и начальству партийному этим же потрафлял. Да вдобавок всякой антикварной залежью, что к нему с пеной революции занесло, кого надо осчастливливал.

Про него прямо можно сказать: Что ни было старого, негодящего товару, и тот весь сбыл, да еще за наличные. Кто знает, и сколько их теперь – Ван-Дейков, Караваджо да Вермееров наших доморощенных, с его-то легкой руки по миру гуляет? В самых престижных музеях висят, народ инославный радуют и тем самым исподволь о многогранности русского гения всему миру свидетельствуют.

М-да. А вот на пышной ниве соцреализма Василь Николаич буквально до маразма дошел. Сразу после окончания войны поспешил портрет «Маршала освободителя», то бишь тов. Жукова, написать в жанре «героическая алегория». Но переусердствовал, сделал Маршала таким победоносно великим, что самого «Отца Народов» перепугал. Тот до чужой славы очень ревнив был. Под Жукова стали подкопы вести, обвинили во всех смертных грехах, с верховных постов погнали, а портрет этот запретили к показу.

Яковлев такого позора пережить не мог, впал в запой и помер от белой горячки, как Тициан.

– Тициан же, вроде, от чумы умер.

– Ну и что с того? Это я але-го-ри-чески выразился.

Кто сдержит поток моей речи?Кто может бросить мне вызови быть подобным мне на моем суде?[53]

В ночной тишине хриплым басом гулко загудели настенные часы-ходики, и вспомнилось мне, что был у Ситникова в мастерской старый ламповый радиоприемник хорошей немецкой работы, и оттуда практически беспрерывно разные «голоса» вещали. Спросишь иногда:

– Ну и чего там интересного сегодня говорят?

– А все едино, – отмахнется он, – сколько не слушаю, одно и тоже долдонят.

Однако же слушал и, видать, не без внимания. Вкушал льющиеся из вражьих уст сладостную песнь о прелестях жизни в мире безграничной свободы. Ведь сам-то, что хорошего видел он в своей жизни? Весь земной уют — одни только мерзости да злодейства.

Порой находил на него стих самообличительства. Как застонет с ужимками:

– Все презирают меня и всегда будут презирать… мне закрыта дорога ко всему: к дружбе, любви, почестям.

А втихомолку, как потом открылось, писал нежные, прочувственные письма «о любви», по которой тосковала его измученная мирским ехидством душа.

Собственной биографии Ситников не то чтобы стыдился, скорее сторонился – уж очень тяжелы, видимо, были его воспоминания. Ничегошеньки о себе самом – столь замечательной и уж точно «неординарной» персоне – он мне не рассказывал. Так, случайно, мог проговориться, сболтнуть какие-нибудь подробности…

Как-то раз, будучи в гостях у Васи, участвовал я в обсуждении темы «шуточки в русском духе» они же, «кондовые изыски». Речь шла о том, чем в глубинных, самых что ни на есть исконно-посконных слоях нашего народа, от такой распространенной болезни, как «скука жизни», лечатся.

Тонкий знаток человеческой души, Николай Александрович Бердяев, полагал, и не без основания, что от скуки жизни есть только одно спасение – творчество. Я это в самиздатовском его «Самопознании» вычитал и, очарованный несгибаемым оптимизмом этой идеи, при случае всем ее норовил сообщить.

Мысль Бердяева одобрили все присутствовавшие, но особенно понравилась она поэту Олимпову. Именно в этот момент он окончательно понял, что находится в мастерской у Ситникова, и теперь мучительно пытался вспомнить, зачем он, собственно говоря, к нему пришел. Поначалу Олимпов поделился с собравшимися своим сокровенным желанием:

Я хочу быть душевно-больным,

Чадной грезой у жизни облечься,Не сгорая гореть неземным,Жить и плакать душою младенцаНавсегда, навсегда, навсегда.

– Это мой незабвенный папаша сочинил, – разъяснил он, – и я всегда читаю эти строки в кругу достойных нашего семейного гения.

Затем, объявив, что в его сознании образовалась пустота, словно для того, чтобы воспринять и закрепить в памяти новую страшную картину, он замолчал и принялся нервно дергать щекой. Однако ж, сообразив, что абстрактной философии здесь не место, решил Олимпов «сменить вехи», т. е. обратиться к здоровой бытовухе. Перестав кривляться, он смачно захрустел пальцами, привлекая таким образом внимание к своей особе, и тут же в качестве наглядного примера борьбы со скукой жизни рассказал случай из повседневной московской жизни. История касалась приятеля его с Солянки по фамилии Морантиди, который на настоящий момент пребывал на излечении в больнице им. Склифосовского.