«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Однако подействовал сон этот на меня необычайно сильно – что-то с памятью моей стало. Словно вскрылась в ней та самая заветная кладовая и то, что залежалось во всех ее ячейках и уголках, взыграло и потекло узорным потоком наружу, в мое нынешнее заурядно-«совковое» бытие. И оно, это самое бытие, усеченное единообразием неисчислимых возможностей, образовало ту верную диспозицию, где, как в детском калейдоскопе, сложились эти узоры в картинки, различные по степеням удаленности, формату, цвету и фактуре.

Вот, к примеру, улица Кирова – бывалый гул былой Мясницкой. Шуму прибавилось, а в остальном все тоже: те же заспанные лица, неметеные комнаты, тот же русский мат, бессмысленный и беспощадный, та же повседневная московская бестолковая толкотня.

Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И все понятно. Происхождение – темное, цели и намерения – неисповедимые, средств – никаких, но весь – в трудах. В начале каждого дня проявляется он из непроявленного состояния, а затем, когда наступает ночь, снова уходит в непроявленность. Что-то остается при этом и для себя самого, но мало, жалкие крохи, потому что все расходуется на противостояние стихиям.

Труды и есть они труды:

Пошел туды, пришел сюды.Вот, от работы не скрывайся.Кормиться хочешь, стало – майся,Поменьше было бы беды,Потише было бы…[57]

А вот и стеклянная витрина. За ней, как рыбы в аквариуме, шевелятся люди. Некоторые перемещаются в пространстве, но большинство сидит и смотрит сквозь табачный дым на улицу. И у всех у них такие же, как у рыб, отстраненно-сонные, ничего не выражающие глаза. Это кафе «Русский чай»:

где швейцар, потертый и лоснящийся,

будто чучело важной птицы,наслаждается чаевыми,где полногрудые подавальщицы,ползут с подносамив клубах сизого дыма,как тяжелые танки,

где пестролицые девушкипредаются сосанию сладостей,где задумчивость мордатых мужчинпритягательна и порочна,как поросшие шерстью розовые уши,где одиночество на людях предпочтительнее,чем наедине с собой[58]

.

Швейцара зовут дядя Сережа. У него длинная крашеная черная борода, белозубый щучий оскал, узенький лобик с тремя продольными складками и маленькие глаза-щелочки в ореоле лучистых морщинок. Он обычно в веселом расположении духа: кричит «Оп, ля-ля!», ловко подбрасывает номерок, помогает надеть пальто и неуловимым скользящим движением прячет в обшитый золотым галуном карман чаевые.

Посудомойки говорят, что он импотент.

– Зазовет к себе в Подлипки – у него там домишко свой важный, с матерью, старой ведьмой, живет, – в гости, чайку попить, поднесет, конечно, но не шибко, а затем давай по титькам шарить. Да и весь толк с него в этом.

Голосок у дяди Сережи тонкий, с колокольным, почти «малиновым» отливом. Когда колокольчик долго был в употреблении, то он, как говорят любители, вызванивается. В его звуке исчезают неровности, режущие ухо, и тогда-то звон этот зовут малиновым.

Меню в «Русском чае» – пельмени, баранина в горшочках, яичница с ветчиной, пирожные, конфеты, чай, портвейн, коньяк и «сухач».

Публика самая разная: днем обыкновенные «обедающие», ближе к вечеру – все больше гении собираются и, как непременное, но не бросающееся в глаза добавление к их голосистой компании, наблюдатели с Лубянки. Забредают порой «на огонек» и колоритные фигуры особого сорта.

Вот маленький благородного вида старичок с огромным шарфом, чертовски ловко, «не по-нашему» обмотанным вокруг шеи. Подслеповато щурясь и с голодной жадностью принюхиваясь к соблазнительным запахам горячей пищи, он осматривается, выбирая подходящий столик. Затем, церемонно испросив разрешение, усаживается за него с важным видом человека, знающего себе цену.

Выдержав паузу, кашлянув, начинает: