На маленькой планете

Катя и Тимка легли с разных сторон Сашки, чтобы согреть его, укрылись полушубком. Было морозно. Где-то в горах с грохотом и треском рушились под собственной тяжестью старые скалы и, сокрушая камни поменьше, с ярым шумом неслись с вершин, беспорядочно прыгая, пугая какой-то дикой своей удалью, рассыпая в темноте потоки искр.

Тимка то и дело вставал, подбрасывал в костер хворост. Ему было легко, хорошо и как-то даже весело. Он неожиданно для себя понял, что полюбил Катю и Сашку, и решил, что они не такие уж плохие люди, и от нахлынувшего волнения не мог спать. Он пытался рассуждать, но мысли не шли в голову. Или он забирался в такие дебри мыслей, что терялся, и тогда хотел, чтобы те мысли, которые все-таки придут к нему, были обязательно очень глубокими, добрыми, такими, чтобы не стыдно было ему высказать их вслух.

— Какого это качества мне недостает? — спрашивал он себя. — Одного качества. Но какого? Спрошу утром.

За полночь совсем похолодало, подул неожиданно ветер, и в воздухе заносился снег. Начинался буран. Было градусов тридцать пять. Тимке не первый раз приходилось ночевать в такой мороз у костра, и он не пугался ни мороза, ни бурана, развел еще один костер поменьше, чтобы грело с обеих сторон, и стал ждать рассвета. Закрыл глаза, ощущая, как приятная дремота медленно расплывалась по телу и как ему от всех этих мыслей, костра, от Катиного соседства, от свиста ветра в скалах, от его пронзительного повизгивания в кустарнике сделалось спокойно и хорошо. Он думал и тихо улыбался. Еще никогда на душе не было так хорошо, так удивительно. И никто бы не подумал, что это может быть в горах, у костра, под тоскливый вой ветра, под треск огня. Лежал и думал. Правда, ему казалось только, что он думал, но на самом деле мысли лились каким-то шепотливым потоком, теплым, успокаивающим, и он их не понимал, ему и не хотелось их задерживать, ему было приятно от них, и он радовался этому. Вскоре забрезжил рассвет. Тимка подложил в костер, перемотал портянки и разбудил Катю.

— Его пока не тревожь, — сказал он Кате, — пусть спит.

Катя глянула на Сашку. Сашка не спал. Он глядел вверх, будто высматривал что-то в небе.

— Санька! — крикнула она. Сашка отвернулся.

— Ты спал? — спросила она. Сашка молчал. Он попытался встать. Даже сел, но дальше дело не продвинулось. Тимка нырнул в зыбкую, серую темноту и вскоре вернулся с ружьем, забытым на месте обвала. Он хотел взять Сашку на руки, но тот замотал головой, отворачиваясь.

Катя подала ему руку, и он, дрожа, боясь сорваться, с трудом приподнялся, сделал шаг и со всего маху рухнул в снег. Тимка подхватил раненого на руки и пошел вперед, а за ним Катя с ружьем.

Шли вдоль речки но ущелью, ища пологий подъем. Перейдя через речку, стали подниматься в гору.

Поднялись на вершину, сели передохнуть.

— Вон видишь туман? — спросил Тимка. — Туда надо. Там станция. Километров двадцать, а то — двадцать пять. Без передыху не махнешь.

Сашке было совсем плохо. Катя гладила Сашку по лицу и говорила:

— Санечка, ну потерпи. Вон станцию видно. Это такая хорошая казахская станция. Ему еще год учиться, — сказала она Тимке. — Он же отличник! Ну, надо же случиться этому обвалу. Саня, ты видишь, я плачу? Ну потерпи.

Пошли. Дул сильный ветер. Стоило поставить неправильно ногу, как терялось равновесие и ты — на камнях, и хорошо, если ветер не подхватит и, воспользовавшись моментом, не потащит вниз, да не бросит на торчащие во все стороны камни или не кинет вниз, в обрыв, и не наткнет тебя, словно хрупкий лист, на острую скалу.

Тимке было неловко нести Сашку, но он торопился, поднимался на очередной перевал и там ждал Катю, стоя в затишье у скалы. Сашка не приходил в себя. Он бредил. Тимка прислушивался к его неясному горячечному шепоту, но ничего не мог понять: тот произносил какие-то странные, непонятные формулы и все время просил какую-то Венеру. Иногда он громко произносил: «Тимофей!» Сашка смолкал, затем снова бормотал, называя какие-то имена, стращая кого-то — все это не относилось к Тимке. Неровное его дыхание, бред, посиневшее лицо пугали и торопили Тимку. Он боялся, что Сашка умрет или замерзнет, и потом он, Тимка, не сможет простить себе.