На маленькой планете

На ночь расположились в скальном проеме. Они глядели на густые сумерки, на неясные тени, медленно ползающие по горам, слушали недалекий крик кекликов и от усталости, от тяжелых мыслей, навеянных мучительным сознанием, что заблудились, молчали, чувствуя, как их заливает чуткая, неуверенная дрема. Кеклики кричали совсем рядом, и Дарин, слыша их сытый крик, не мог усидеть. У него кружилась голова. Он встал, проклиная кекликов, нашел два круглых камешка и полез вверх на крик, к тем скалистым выступам, откуда доносилась их перекличка. Дарин был нетерпелив и вспыльчив, и Николай не верил, что тот сможет убить кеклика. Но парень ловко прятался, пластаясь на скалах, полз, и кеклики не взлетали, видать, не замечали его. Вот он замер у каменного выступа, у него дрожали руки, ждал, когда уймется дрожь. От напряжения потемнело в глазах, и Дарин понял, что сидеть больше нельзя, медленно приподнялся и упал за выступ.

— Есть! Эге-е-е! — закричал он, целуя подмятого кеклика; но, падая, сильно ударился грудью о камни, у него захватило дыхание. Через полчаса изжарили кеклика на костре, разделили маленькую тушку на три равные части.

— Он больной, — смачно жуя мясо, сказал Панкрат. — Как шкелет. Кости, вы их не выбрасывайте.

— Голод брал города, рука дающего да не оскудеет, — подтвердил хвастливо Дарин. — Пойте мне, хвалите меня, а я буду радоваться. Наполеон, например, когда голодал, грыз кожу стула.

В минуту кеклика съели. Один Панкрат долго еще сосал косточки, раскусывал их и проглатывал. Он хрустел ими так смачно, что Дарин не выдержал и зло сплюнул и тут же схватился за грудь:

— Ударился, от черт. Да перестань ты, идиот, грызть! Что ты здесь разгрызся? Дома будешь смаковать кости, а в обществе сиди спокойно. Нет уж, нет, пусть лучше оскудеет рука дающего.

Где-то неподалеку снова закричали кеклики, завозились, и странен был их крик сейчас, здесь в горах, недалеко от людей. Николай выбрал в проеме острые камни, приготовив место для сна, натянул сверху один из кусков брезента, и они легли спать.

— Как же быть? — спросил охранник, мостясь между Николаем и Дариным. — Неужели мы заблудились?

— Быть сну или не быть — вот в чем вопрос? — сказал Дарин. — Слушай, Саев, во Фрунзе такие шашлычки на базаре продают из свежей баранины! С перчиком, с лучком, посыпают петрушкой и еще с уксусом, да еще если сто грамм беленькой, то ты меня извини! Все для человека! Позвякивай монеткой, и все, и больше ничего не надо. Говорят, что один народ в Африке ест жареных ежей и пчел. Из бегемотов делают бифштексы.

— Не знаю, — отвечал Николай. — С голоду и еж пойдет.

— А я вот сыт. — Панкрат согрелся и почувствовал себя лучше. — Ночью как будем? Мотри-мотри, звездочки вышли на небо. Моргают, черти. Откуда оне в горах? Я, ребяты, люблю не покушать, некому меня было приучать к такому баловству. В пятьдесят шесть лет начнешь понимать: кушать — не главное. Вы, ребяты, шибко грамотные, сегодня все грамотные. Но по мне главное — это покой.

— Какой покой? — спросил удивленно Дарин. — «Покой нам, старче, только снится». Поэт Блок. Покой — это самообман. Был такой поэт-классик, говорят, он всегда в черном костюме ходил. Он все знал. Странное дело, люди, чем больше знают, тем их меньше уважают и тем они быстрее умирают.

— А я люблю покойное место, — продолжал охранник. — Это самое главное. Речка и лес, и луга чтобы. Чтоб все зеленое. Сидишь у речки, а колокола раззванивают. В церквя я не ходок, но любил, когда звонят. А дома что? Дома ребятенки и баба. Ребятенков чтоб много. Все чистенькие, подле тебя трутся, щебечут по-разному, называют как надо, а ты для их все, а они для тебя тоже. Ну что еще надо человеку? Работаешь, не чужой хлеб ешь, уважаешь людей, и они к тебе ласковые. На войне, бывало, лежу в окопе, а думаю, когда будет тишина и покой? Стреляешь, не одного-двух фашистов-гадов порешил. Так им и надо. А только все утихнет, думаешь опять же о том. Я так понимаю: в покое всем хорошо, в покое люди любят друг дружку. И мужиков и баб. А как нет покоя, над бабами начинают измываться, над всем, что послабшее.

— Кто тогда будет гореть священным пламенем жизни? — заворочался от холода Дарин. — Ты совсем не знаешь поэзии. Один поэт сказал: «Если ты не будешь гореть, если он не будет гореть, если я не буду гореть, то кто же будет?» Светильник разума погаснет, Домкратик. Ты, Тульская область, многих вещей не знаешь. А надо их знать. Без них нельзя, Тула. «Край ты мой заброшенный, край ты мой пустырь…» Кто? Поэт Есенин.

— Тебе бы, Толенька, измываться, — обиделся Панкрат и привстал.

— Беда в том, что ты, Домкрат-Гайкин, поэзию не знаешь, — сказал серьезно Дарин. — Поэзию надо знать. Она тренирует мысли. Так до простых мыслей будешь добираться кустарным способом, а вот прочитал книгу — и все стало на свои места и тебе эту мысль открывать не надо, ее уже открыли тысячу лет назад, а ты открывай новую, более мудрую.

В горах стоял тихий, приглушенный шорох, глухой внутренний шорох недр.