На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян

Не меньшее внимание Флоренский уделяет зрению, инструменту синтеза свето– и цветоощущений: «Глаз не только дробит световую поверхность экстенсивно, но и разлагает каждый из элементов поверхности качественно, на три основные цвета [153] , соответствующие трем родам нервных цветовоспринимающих окончаний в ретине» [О, 412]. И далее он уточняет, что «в истории искусства эта способность глаза повела, через сознательное подражание, к пуантелизму» [Tам же] [154] . Многое в этой части «Органопроекции» приводит к мысли, что, работая над ней, Флоренский нередко оказывается во власти своих детских впечатлений, что, впрочем, может быть вполне объяснимо, так как именно в эти годы (1916—1922) он начинает работать над воспоминаниями о детстве. Страницы воспоминаний, посвященные времени, проведенном семьей на берегу Черного моря, демонстрируют это присущее Флоренскому, судя по всему, с детства чувство цвета

: море «ежечасно меняло свой цвет <…> Зелено-синие вдали и зелено-желтые вблизи цвета, влекшие мою душу и пленительно зазывавшие все существо с самых первых впечатлений детства» [П, 49].

Подобное хроматическое восприятие было свойственно Флоренскому на протяжении всей жизни, ср. его письмо к сыну Василию из Забайкалья (14.12.1934): «Здешняя природа <…> меня отталкивает: море – не море, а что-то либо грязно белое, либо черносерое, камни все принесенные ледниками <…> вообще все не коренное <…>. Эта случайность пейзажа <…> угнетает, словно находишься в засоренной комнате» [П, 155]. Точкой отсчета и здесь становятся детские воспоминания, когда море казалось, с одной стороны, ярким и радостным, с другой – интригующим и возбуждающим воображение. На Соловках время от времени оно видится ему таким, каким он его помнил: «Вода красивого зеленого цвета, травянисто-зеленая, если смотреть прямо вниз с борта, а вдаль – светлоголубая, несколько сероватая, – как дамы любят говорить, цвета электрик» [155] (из письма к младшей дочери от 25.08.1936) [П, 542]. Даже в лагере он не теряет способности замечать и восхищаться экзотической красотой морской фауны: «Попадаются <…> морские звезды, очень красивые <…> Пятиконечные звезды – оранжево-красные, а одиннадцатиконечные – темномалиновые, а пупырушки на них придают им вид орденских звезд, осыпанных рубинами» [Tам же]. [156]

Приведенные цитаты демонстрируют врожденную наблюдательность автора, дающую на выходе точность и пронзительность описаний: «С детства я страстно любил растения, разговаривал с ними и жил как с близкими друзьями <…> всегда жила тайная мысль, когда-нибудь <…> обратиться к растениям и пожить с ними тесно, как в детстве», – пишет он жене из ГУЛАГа (21—22.11.1935) [П, 320]. То же мы наблюдаем в его батумских воспоминаниях: все, связанное с морем, – прибрежные камушки, растения, морские коньки, засохшие рыбки – описывается им так, будто он дотрагивался до всего собственными руками, пытаясь понять и запечатлеть в себе их природу. Предполагаю, что такой психологический опыт оказал влияние и на замысел «Органопроекции».

Вместе с тем идеи, от которых Флоренский мог отталкиваться, задумывая «Органопроекцию», были изложены им в свое время в «Лекции и Lectio» 1910 г., где он утверждал необходимость эмпирического опыта как первоосновы познания, опыта, который, по его мнению, должен предшествовать всякой научной гипотезе. Знание должно опираться на конкретные факты, на результаты постоянного наблюдения. Даже сам жанр научной лекции Флоренский сравнивает с «прогулкой пешком, экскурсией, – правда с определенным конечным пунктом», которая не требует спешки: «для гуляющего важно и т т и, а не только п р и д т и» [Л, 2–3]. Только при таких условиях можно создать и новую методологию, и новую теорию, приводящую к открытию.

В предлагаемой работе я попытаюсь проанализировать, остался ли Флоренский верен этим принципам в своем последнем произведении, поэме «Оро», написанной в ГУЛАГе. Поэма стала итогом его жизненного пути, своеобразным поэтическим завещанием, адресованным семье и, в наибольшей степени, младшему сыну Мику (Михаилу). [157]

Если в конце 1910-х гг., в «Органопроекции», Флоренского интересует все, связанное с жизнеустройством человека, то в условиях предельной несвободы, в лагере, он начинает размышлять о смысле человеческой жизни, имея в виду и собственное предназначение. «Оро» появляется в период, когда он, как и в случае с «Органопроекцией», оказывается захвачен новой естественно-научной проблематикой: ему поручают исследовать явление вечной мерзлоты – проблему, которая помимо научной увлекательности приобретает для него глубокий символический смысл, превращаясь чуть ли не в цель его тогдашнего существования [158] . В этом смысле поэма «Оро» может быть названа новой «Органопроекцией», поскольку и в ней Флоренский исходит из эмпирического опыта, добытого им в новых жизненных условиях; одновременно это попытка подвести итог тому, с чем он подошел к этому рубежу, попытка не только осмыслить свой духовный путь, но и найти ответы на вопросы, поставленные перед ним ГУЛАГом: