На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян

В этой строфе прямая речь сменяется косвенной, придавая тексту оттенок эпической повествовательности, что в данном случае могло показаться Флоренскому более подходящей формой для первой части, призванной ввести младшего сына в историю Оро. Вместе с тем для него было важно, чтобы сын почувствовал («внял») тот глубинный смысл, который приобрела вечная мерзлота для его отца, превратившись в идеологический символ, новую жизненную доминанту, хранящую его от ядовитого металла «зо», название которого нельзя произносить полностью.

Во второй части общая тональность несколько меняется, становится более оживленной, и здесь Флоренский уже использует другую, более динамичную диалогическую форму. Новая встреча Оро со странником теперь выглядит в тексте по-иному:

Мальчик: Скажи мне, путник, кто же ты.

Странник: Искатель.

Мальчик: Зо…?

Странник: Нет, мерзлоты [Оро, 97].

Легко заметить, что это те же реплики, которые персонажи произносят в первой части, но тут они разбиты на авторизованные сегменты, как бы отмечая границу между пространством «мерзлоты» и пространством «зо», которого боится мальчик Оро. В этом прямом и быстром диалоге заключена важная для Флоренского мысль о том, что мерзлота, несмотря ни на что, является для него сооктантом его прежней жизни, хотя она и не в состоянии заменить ему «родной Кавказ», с которым он пребывает в постоянном диалоге:

Так сблизились: Аджаристан,

Полузатухнувший вулкан,

И с огнедвижною мечтой

Эвенков край над мерзлотой [Оро, 134].

Он отдает себе отчет в том, что его теперешним краем стала тайга, в которой:

…не слышен птичий грай,

Печален и суров тот край [Оро, 41].

И хотя судьба бросила его

От моря в мари, из тепла…

На мерзлоту, в мороз, в тайгу [Оро, 61],

он, как умеет, старается сберечь в себе и уберечь в холоде Севера свое «южное богатство»:

Печально-скучное кругом

Идешь на море, в отчий дом,

Где плещет о скалу прибой,

Тебе родимый, вечно свой [Оро, 120].

Характерно в этой связи, что генографическое изучение орочон, на необходимости которого настаивает Флоренский, и его искренний интерес к ним также могут быть прочитаны как факт, имеющий биографическую основу. Дело в том, что в Грузии семья Флоренских жила в окружении представителей самых разных этнических групп [170] , с которыми, однако, старалась не сталкиваться, ведя довольно замкнутый образ жизни. Появление в его лагерном, оторванном от прошлого, мире экзотического племени странным образом вызывает в памяти именно этот, грузинский – наиболее яркий – период жизни, когда его окружали такие же неведомые ему народности, к изучению которых он в лагере, post factum, «ностальгически» обращается. Его лагерная тоска сливается с тоской по Кавказу:

…Своей отчизны (я Кавказ

Родным себе привык считать) [Оро, 56].

Прошлое врезается в его душу и постоянно мерещится ему. Нечто подобное он старается уловить и в Забайкалье, но в душе слышится то, что было в свое время столь драгоценным для него в Батуме:

…О, мой Батум,

Предмет всегдашних, горьких дум [Оро, 61].

Шумит там море, и в волнах,

В их контрапункте слышен Бах <…>

Бушует буря. Ужас. Шум.

И грохот волн – таков Батум.

Как оркестрован! Грохот, вой,

Стук кастаньет, зовет гобой.

Fortissimo ревет тромбон.

Не взбешенный ли дикий слон

Трубит и брыжжет, сам не свой? [Оро, 58]. [171]

Между тем не менее очевидно и другое: и мерзлота, и ядовитый металл, и тайга, и весь северный край в целом – все это противостоит Кавказу, и как бы ни хотелось примирить их в своем сознании, с еще большей очевидностью обнажается их фатальная несовместимость:

Там огненная пелена

По скатам гор наведена,

Здесь в ночь густую и средь дня

Трепещет полог из огня.

Дымится марь, кусты, луга,

Дымятся пни, дымит тайга <курсив автора. – Н.К. >.

[Оро, 147]