На острие меча

Эмил машинально потянулся к вороту, расстегнул пуговицу.

—      Отдохни, вечером возвращаемся!

Эмил и рабочий с «Эльфы» вошли на окраину Софии, когда на вершине Витоши еще спала черная ночная туча. Пустыми улицами, прячась в подворотнях от патрулей, добрались до нужного дома. Здесь расстались: рабочий отправился к себе, а Попов, подождав несколько минут и убедившись, что ничьи шаги не нарушают покой, поднялся по лестнице и постучал в дверь: два тихих удара, один сильный и еще два тихих.

Ему открыли, втащили за плечи в сени.

—      Слава богу, ты здесь! Ты уже знаешь?

—      Да! Как это случилось?

—      Ума не приложу! Выследили? Проходи, поговорим. Здесь ты в безопасности, старина.

«В безопасности»... Услышь Гешев эту фразу, он засмеялся бы. Вполне возможно, потер бы руки. Или выпил бы стопку ракии за Гермеса — покровителя торговцев, жуликов и сыщиков. Побег Попова был организован им самим. Специальная группа Сиклунова глаз не спускала с Попова с того момента, когда он спустился на тротуар по деревянному столбу, подпиравшему балкон. В спецгруппе были лучшие филеры отделения «А»; они ни разу не попали в поле зрения Эмила и других участников организации. Но лучшим среди них всех был, бесспорно, осведомитель Сиклунова, ставший для Попова чем-то вроде невидимой тени. Его Гешев выделил особо.

Этим осведомителем был тот, у кого остановился Эмил в первые дни после побега — доверенный из доверенных, знавший всех и вся, рабочий из радиотехнической мастерской «Эльфа». Агент № 10671.

12

Он и в камере старался остаться самим собой. Это было нелегко. Тюремная система, хорошо продуманная, сконструированная с расчетливой жестокостью, обычно сравнительно быстро расшатывала в человеке то, что было присуще ему на свободе и казалось монолитно незыблемым. Одиночка с ее тишиной и гулкими, как гром, ночными шорохами в коридоре порождала страх перед замкнутым пространством — клаустрофобию, которую врачи-психиатры относят к числу редко излечимых заболеваний. С течением монотонных дней, абсолютно точно размеренных режимом: подъем, кофе, обед, прогулка, отбой; без признака новизны, без перспектив на какое-либо изменение завтра или в отдаленном будущем, заключенным овладевало отупение. Не хотелось ходить, умываться, выметать мусор. Зачем? Зачем двигаться, думать, хотеть жить? Все равно в тюремном быту ничто не сдвинется ни на йоту, а конец определен заранее — залп из семи винтовок и небытие... Раз в сутки выводили на оправку — это было развлечение. Иногда менялись постоянные надзиратели— пища для ума. И все... Появлялось странное, близкое к патологии желание быть вызванным на допрос — следователи, конечно, все жилы выматывают, каждая очная ставка, каждый разговор «по душам» приближают неотвратимый конец, однако уже то хорошо, что можно говорить, видеть небо и дома за окном кабинета, трогать руками привычные вещи — ручку, стол, бумагу.

На одиннадцатый день ареста у Пеева отобрали книги.

На двенадцатый — бумагу и вечное перо.

Тогда же запретили прогулки.

Пеев пробовал протестовать, но надзиратель показал ему распоряжение начальника службы ДС Павлова: «Полная изоляция». Камера № 36 — в особом «кармане» этажа — была отгорожена от остальных; стены — в три кирпича и дополнительная дверь в начале коридорчика. Четыре этажа по девять камер на каждом. Где-то рядом люди, но их не увидишь и не услышишь... Зловещая тишина, от которой временами хочется выть, кататься по полу.

Он не выл, не катался. Мысль работала с предельным напряжением: гулял по камере, вспоминая наизусть целые страницы Шекспира, Толстого, Бальзака. Восстановил в памяти «Отца Горио» и «Холстомера». Устав ходить, принимался за гимнастику, мочил в кружке с водой платок и растирался докрасна. Тщательно причесывался, приглаживал усы. По ночам клал брюки под тощий матрасик и утром радовался, что стрелка на них словно из гладильни. Чистой тряпочкой до блеска полировал туфли.

— Заключенный Пеев, на выход!

Он выходил — прямая спина, подтянутый, недопустимо элегантный для тюремных условий. Надзиратели, вопреки обыкновению, не пытались его бить по дороге в допросную: арестант из камеры № 36 внушал им если не уважение, то нечто вроде боязни. Между ними лежала не дистанция даже — пропасть. Обращаясь к нему, они употребляли отмененное тюремным уставом «вы».

Допросы вели Павлов, Недев, Гещев и Ангелов.

Иногда все четверо сразу; чаще — порознь. Требовали признания, что Никифоров — основной фигурант. Убеждали, что, если это так, Пеев автоматически превратится из главного обвиняемого во второстепенного; гарантировали сохранение жизни и концлагерь со сносным режимом. Пеев повторял сказанное раньше: сотрудничество генерала — плод моей фантазии, о своей роли Никифоров и подозревать не мог; если б догадался — наверняка доложил бы в РО.

Гешев не спорил, принимал все, как должное. Записав показания, пророчил:

—      Ничего, доктор! Ты ври, ври! Висеть будете рядом.

Павел Павлов тихим голосом вдалбливал по капле свое: