На острове Буяне

- Я же прошлый раз к ней Хрумкина привёл. Кретина из филармонии. Помнишь, длинный, в керзовых сапогах? Ноги тонкие - а сапоги широкие. Болтаются. Хлоп! Хлоп! Хлоп!.. Он ещё на блок-флейте учился играть. Часа четыре дудит, на дырки перед собой изо всех сил двумя глазами смотрит - чтоб не сбиться, которую пальцами нажимать надо. И так в керзовых сапогах надудится, со сведёнными к носу глазами, что они у него потом никак не разойдутся. Косой от блок-флейты встаёт, и косой на улицу в своих широких сапогах идёт. На все заборы лбом натыкается: хлоп, хлоп! Ты его знаешь...

- Ну, знаю.

У Брониславы уже ломило в висках - от чужого воздуха и от мужского дурного разговора, в котором не нашлось о ней одного-разъединого доброго словечка. "Батюшки-светы! Вон они какие - городские-то... Предатели все. Предатели они предательские! И не переделает их никто, - понимала теперь она в коридоре. - Никто. Никогда".

- В общем, пока Зойки не было, мы с этим лабухом после его училища весь холодильник сожрали.

Кеша взял кильку двумя пальцами за хвост, покачал её и уложил на кусок хлеба.

- Продолжай, Викентий! - велел Козин. - Ты потерял нить!

- ...И он, главное, эта косая бездарность, на нос свой смотрит двумя глазами и гундит всё время возле зойкиного холодильника: "Я - малоежка, я - малоежка". А сам не останавливается: уминает и уминает... Козин! Запомни навечно: как только человек тебе скажет: "Я мало ем!" - значит, всё сожрёт. Непременно. По ходу жизни... И "марочное" разыскали Зойкино, подарочное. Тоже выпили. А такое - не прощают, старик... Она нам и протрезветь не дала. На пинках нас выкинула. У Хрумкина даже глаза от пинка сразу разошлись: на место в подъезде встали. Представляешь? Как будто и на блок-флейте никогда не играл... Интересно, нотная грамота у него в голове при таком пинке уцелела?.. Вообще-то Зойка не плохая: на базе работает. Плешивая, правда. Местами. Но зато - буфера! Я те дам. Ну ты же помнишь!

- Я?.. Буфера?.. - Козин в задумчивости возвёл глаза к потолку. Потом сделал обеими руками уверенное округлое движение - и кивнул утвердительно: - Я - помню, конечно.

Уже не прячась, Бронислава прислонилась к косяку, однако её за полуоткрытой дверью так и не замечали. "Удавиться что ли?" - скучно думала она, тоже глядя в давно небелёный, незнакомый потолок. В углу уютно сидел в паутине то ли не выросший, то ли усохший от старости паук, похожий на серый цветок, и трогал лапой редкую сеть. Она отзывалась дрожью, потом затихала. "А кого делать-то? Удавиться только с таким замужем и осталося!", - пожаловалась вверх Бронислава. И едва не расплакалась в голос. Оттого, что даже этого ей было нельзя.

"Нет... Нина корову испортит тогда... - молча тосковала Бронислава, стараясь не всхлипывать от обиды. - У Нины нашей за спиной стоять надо, когда она доит... Конечно, соски у Майки тугие. Что тугие, то тугие. Но всё равно - молоко-то оставлять разве хорошо? Оно же перегорать начнёт, без меня... Нет. Измучит Нина Майку одна. Изведёт Майку нашу!.."

И от жалости к корове, уже - будто заброшенной, уже - будто хворающей безмолвно в сарае, с раздутым воспалённым выменем, слёзы щекотно побежали по щекам, солоно затекая в углы губ. Они стекали дальше, под шаль. Бронислава чесала шею и вытирала слёзы варежкой до самых ключиц: чтобы шаль оставалась сухая. И паук замер в своей паутине, словно засох окончательно.

- ...Ты прикинь: чем хороша эта Зойка? - живо рассуждал, между тем, Кеша. - Поначалу меня сходу отшила. "Ах! От вас пахнет шампанским с редькой". Это раз... У нас же денег только на три редьки тогда хватило. А кто без закуски шампанское пьёт?! Оно же без закуски горло распирает, правильно? В нём же - га-зы! Газы, Козин!... А у Хрумкина пресловутого зуб передний болел, он жевать не мог. Так я ещё и ему его редьку по-братски нажёвывал - с руки кормил, посреди базара, как больную птицу, этого беззубого гада... Сам наелся и ещё нажевался редьки за двоих - до нескончаемой отрыжки. А Зойка: "Фи, от вас так дурно пахнет!" Понял? И прекратила целоваться, это раз: отшила. Хотя я уже снял штаны, как для порки... Всегда с полной сумкой Зойка ходит, то есть - полноценная, высококачественная несушка: два. И драться не умеет - три!.. Царапается только, как баба.

- Научится! - успокоил его Козин. - С тобой - научится.

"...Ой, да не пропадёт без меня корова!", - вдруг окончательно решила Бронислава в чужом коридоре. И оглянулась в отчаянии на рыжий Кешин полушубок - как уже на чужой, как на оставленный в этом мире без её пригляда. "Она же - первотёлка, Майка... - шептала Бронислава, словно вместо полушубка находился за нею какой-то безгласный человек, ждущий её объяснения. - Раздоится ещё... Проживут без меня, ничего..."

"А Витюшке в армию пускай не пишут пока. Не расстраивают. Пускай Витёк дослужит спокойно. Потом к могилке моей придёт, посидит возле меня, рядом, на солнышке. Возле меня, возле отца. И хорошо... Что ж теперь! Мне другой дороги никакой уже нету". И кивала, кивала, соглашаясь с собою: "Ничего. Не пропадут. А чем так жить!.."