На пепелищах наших домов

– И идти некуда уже. Нас здесь человек семьдесят, молодых – десять, остальные как всю жизнь прожили, тут и умрут. Так что будем держаться, пока сможем. Но вот что ты сказал, вы к Бугульме собрались. Не стоит это того. Совсем не стоит. У нас двое парней поехали туда на повозке с лошадью. Через неделю вернулся один, с другой стороны, ничего не говорил, не ел, не пил, в итоге порвал наволочку на веревки и на ней повесился.

– У меня нет возможности отказаться, – ответил ему Азат на татарском. – Если я не доберусь до места и не вернусь, то мою семью убьют.

– Что ты ему сказал? – спросил заподозривший что-то Бельский.

– Ничего, он говорит, что двое парней ездили в Бугульму, один вернулся через неделю с другого направления, а потом вздернулся. – Башкир подумал секунду и решил соврать: – Спрашиваю вот, были ли на нем какие-нибудь следы.

– И что говорит?

– Не было.

– Значит, у тебя выхода нет, – кивнул староста.

Бабка хлопнула дверью, прошаркала ногами по полу и принялась греметь посудой у себя на кухне. Вышла на секунду, высунулась и сказала:

– Ты про Анну-то скажи.

– Иди отсюда, женщина. – Дед махнул рукой и пояснил. – Есть тут одна старуха, про нее думают, что ведьма. На самом деле просто не в себе и некрасивая – сколько себя помню, в деревнях постоянно так. Детишки найдут кого-то на них непохожего, слабоумного, и начинают травить, а тот сказать-то ничего не может. Это про нее и говорят, приютила себе шайтана.

– В смысле? – опешил Азат. В его голове тут же сложился образ Бабы-Яги, которая кормит с рук огромного «птицееда».

– Да ерунда. – Ислам махнул рукой. – Не слушай бабский треп. Сам подумай, какие шайтаны, если их в деревне отродясь не было?

– А почему их тут нет? – спросил башкир. – Мы через соседнюю деревню ехали, еле прорвались, а тут чисто.

Старик замолчал, и примерно с полминуты в доме было слышно только, как бабка на кухне гремит утварью. Он смотрел на собеседников, покачал головой, видимо, не решаясь ответить. Потом, похоже, разозлился и слегка раздраженным тоном проговорил:

– Не знаю я! Если бы знал, сказал, но не знаю. Кто-то говорит, что просто место намоленное, другие, что Аллах хранит или могила святого у нас где-то. Только вот нет ничего, я бы слышал, всю жизнь ведь здесь живу.

– А с Анной что на самом деле? Я ведь вижу, что он недоговаривает, – заметил Бельский после того, как выслушал перевод.

Азат повторил вопрос на татарском. На этот раз дед молчал гораздо дольше, а грохот кастрюль и тарелок прекратился: видимо, старуха стала подслушивать разговор. Дед тоже это понял и продолжил, понизив голос.

– Не хотел говорить. – Он нахмурился. – Не знаю, что у вас на уме, вы военные вроде, а погон ни на ком нет. Анна всегда была странной. Болтают, что мать ее родила от собственного деда, но тут я не знаю, стоит ли этому верить. В школе она не училась, дети с ней не играли. Она из крещеных татар, а таких особо никогда не любили. Но потом привыкли, к тому же она незлая. Когда все это началось, ее, конечно, не бросили, да и работала она как все, руки же на месте, хоть и с головой не все в порядке.

Ислам вновь замолчал, вздохнул, но практически тут же продолжил:

– Лет пятнадцать назад, когда это только началось, она вдруг стала всем по деревне рассказывать, что у нее сын есть, Алешенька. Молока просила, говорила, что у самой не было, потом – хлеба. Мы считали, что она это придумала, чтобы побольше еды получать, но давали, жалели ее. А потом я заметил, худеет она, совсем согнулась вся, побледнела, будто не ест. А после кто-то из наших зашел к ней и увидел шайтана этого.

– Значит, есть все-таки шайтаны? – спросил Азат, прищурившись.

– Есть. – Староста вздохнул. – Но как сказать. Ребенок с виду как человеческий: голова, две руки, две ноги. Между ног все как у мальчика обычного. Уродливый только: башка продолговатая, глаза без зрачков и радужки слепые, носа нет – лишь дырки. Собралась толпа, хотели уже дом сжечь, я их еле утихомирил. Я потом зашел к ней, спрашиваю, кто это, а она и отвечает – сын, Алешенька. Ну и вот, пятнадцать лет уже этот Алеша тут живет, не вырос ни на сантиметр.

– Он живой вообще?

– Да, шевелится иногда. Молоко, которое она в него пихает, пьет. Она ведь и кровью его раньше поила своей, поэтому и похудела. Не понимаю, как ей это вообще в голову пришло… Я запретил. Стал тайком таскать ту, что из животных спускали, когда забивали, или на охоте кого ловили. Ну и вот, спросил я у нее, где нашла этого уродца. На кладбище, говорит.

– И с тех пор ни разу не пытались убить его? – вновь поинтересовался Бельский.

– Постоянно, – ответил старик. – Нет, на какое-то время о нем вообще забыли, но периодически, раз в полгода, вспоминают. Я стараюсь помочь по мере сил, выдумываю дела, отвлекаю. Хотел бы сказать, что умер давно этот карлик, но мне не поверят же.

– Да вот хрен его знает, – пожал плечами Бельский. – Теперь, когда я узнал, что тут происходит, мне вообще здесь ночевать не хочется.