На пиру богов

Беженец. Не о монархическом, но о личном,

ибо церковная власть лична по природе, она есть харизма, а харизмы не раздаются коллегиям и консисториям. Харизма предполагает личного носителя. Кризис церковной власти в Православии, а я продолжаю на этом настаивать, состоит в отсутствии личного носителя этой власти, которым доселе был царь – во всей неопределенности, но и полноте своих полномочий. Архиерей есть такая единоличная власть в Церкви, и поток она есть власть, и ею связуется и, так сказать, обосновывается епархия. Но есть ли такая существенная власть – Патриарх, и связуется ли, обосновывается ли ею единство Поместной Церкви? Очевидно, не есть. Самое большее, что можно о ней сказать и что вы и говорите, то, что он «живой символ» единства, а символ, хотя и живой, не есть власть, он предполагает уже это единство, но его не обосновывает. Получается circulus vitiosus[53]

, единство нуждается в символе, а сам символ нуждается в единстве. Выхода нет, если только нет фальшивой логики церковного конституционализма и не перейти иные рельсы.

Светский богослов. Я и указывал, что вы клоните к церковному монархизму, то есть папизму, и этот уклон должен быть достаточным предостережением для всех, кто так легко расправляется с началом соборности.

Беженец.

Чего там говорить об уклонах и выставлять разные пугала, когда сама жизнь ставит вопросы неустранимые. Церковная власть в Православии или по крайней мере в греко-российстве в современной ее форме есть настоящая загадка Сфинкса, который говорит: разгадай меня или я тебя съем. Вопрос о природе патриаршей власти не мог возникнуть при монархии, все равно византийской или русской вследствие цезарепапизма, явным и бесспорным главой церковной власти, если не Церкви, был сам монарх. Поэтому вопрос этот мой только тлеет, временами вспыхивая, как при Никоне, или же совсем предусмотрительно погашаясь учреждением коллегии Синода вместо Патриарха. В Византии, при общей порабощенности Патриархов, обстоятельства складывались так, что цари иногда даже покровительствовали византийскому папизму: в России такие папистические притязания были исключены и за отсутствием объекта для них, и за отсутствием соответствующей широты сознания у русских иерархов. Не принципиальный вопрос о природе церковного единства и о власти церковного главы неизбежно должен был встать в русском сознании как только на историческом горизонте появился Патриарх. Пока отверстия были закрыты и все прозябало под душным колпаком синодальной коллегии, не имели жизненного смысла вопросы о единстве церковном. С появлением Патриарха неизбежно явился вопрос: что означает собой, куда ведет и указует этот «символ»? Есть ли это высшая точка, вершина власти церковной, или же есть высшая [точка], которой и Патриарх подчинен? Я знаю, что на это отвечает фикцией – пентархии или теперь гептархии – Патриархов: Церковь возглавляется сонмом равных в сане Патриархов, которые фактически друг для друга не существуют, или, еще фиктивнее, Вселенский собор, о котором, в качестве высшего органа церковной власти, теперь даже смешно говорить искреннему и серьезному человеку. Таким образом, Патриарх Поместной Церкви силою вещей повисает в воздухе, где-то между; это затемняется застарелыми папистическими навыками и притязаниями, от которых несвободны в бывшей столице Византии, но это со всей силой вскрывается там, где патриаршество внове, как в России. Главное положительное значение патриаршества, может быть, в том и состоит, что им обострен трагический вопрос о природе церковной власти, вместе с сознанием невозможности оставаться между.

Разумеется, наше греко-российское глубокомыслие, а вернее легкомыслие, больше интересуется вопросами церковной конституции: как бы надежнее ограничить власть Патриарха, сделать его подотчетным и подзаконным церковному представительству, вообще конституционным монархом. Но спрашивается, зачем вообще нужна такая sit venia verbo[54] бутафория? Чего, собственно, хотели сторонники патриаршества, когда вопияли, бия себя в грудь: дайте нам отца, церковного царя-батюшку, и чем, собственно, отличалось бы синодальное управление, если бы сторонникам патриаршества не подмогли большевики своим октябрьским восстанием и они не собрали бы большинства? Ведь характерно уже это или-или, самый выбор и колебания между коллегией Синода и Патриархом, причем решающим оказываются лишь соображения целесообразности – и только всего… Разве возможно было бы такое колебание, если бы вопрос о природе церковной власти ставился и решался с полной сознательностью и отчетливостью?