На пиру богов

Иеромонах. Считаю совершенно недопустимым в богослужении язык разговорный, а потому не мыслю в богослужении иного языка, кроме церковнославянского. И какая пестрота, безвкусица у нас водворится, да уже и водворяется, если только […]

Приходский священник.

Безвкусица связана с отсутствием вкуса у нашего духовенства. Это есть прискорбный факт, а пестрота – с той церковной анархией, о которой так много здесь говорили, то есть я, разумеется, не мыслю, чтобы какие бы то ни было новшества вводились по прихоти священников, соперничающих своими вольностями и измышлениями и добивающими остатки церковного воспитания и вкуса в пастве. Разумеется, только твердая церковная власть в состоянии охранить наш обряд от разложения. Скажу в качестве парадокса, что, может быть, недалеко время, когда единообразный и неповрежденный восточный обряд будет сохраняться только в унии папской властью, а в русском Православии он будет пестреть все более. Но если я говорю о допустимости русского языка не взамен, а только наряду да и то первое время в виде исключения в определенном месте и в определенных молитвословиях, то я, разумеется, думаю не о простонародном, разговорном или испорченном всякими примесями языке, а о языке торжественном, строгом, но вполне отвечающем всем требованиям языка. Разве же язык английской Библии и Служебника, немецкой или французской Библии не отличается от разговорного […] архаизмами, ну и прочим. Но при таком рассмотрении богослужебного языка может быть извлечено и использовано художество

стиля; эта возможность фактически исключена при теперешнем мнимоцерковнославянском языке, которого нет. Возьмите лучшие страницы Филарета: разве это разговорный язык? Иного исхода я не умею придумать. Но, во всяком случае, это не должно быть допускаемо по своеличному почину, а только церковной властью. Славянского языка в нашем распоряжении давно уже нет, а только одни его грамматические формы.

Светский богослов. Разрешите вернуть вопрос к исходному пункту, от которого мы отклонились. Ведь мы говорили о центральном значении монастыря в церковной жизни, которое вы оспаривали и ограничивали. Так какую связь это имеет с языком богослужения?

Приходский священник.

Только косвенную, однако для нашей цели поучительную. Я сказал, что нынешнее богослужение – монастырское, примененное не к монастырю, но к миру, и потому обрекающее его на неизбежный дилетантизм, второсортность. Монастырь, в силу исторических обстоятельств, если не вовсе уходит из жизни, то перерождается и при всяком случае сокращается. А между тем наследие его остается тяжелым и мертвым грузом. Приходится сказать, что Византия оставила нам богатство, которое и никогда-то не было нам под силу и теперь вовсе становится невмоготу. Русская религиозность ушла в обряд, всю свою энергию вверила в его роскошь и сложность, как они сложились у наследников эллинства в эпоху гиперкультурности, и в значительной степени духовно изнемогла на этом – вспомните раскол, вызванный обрядоверием с обеих сторон. Но тогда, вследствие иного общего склада жизни, обряд был еще исполняем, хотя и исполнялся многоголосно, а теперь он, став просто невыполним, и не выполняется, а с течением времени будет все меньше выполняться. Отсюда неизбежная неряшливость и какая-то сознательная, заведомая дефектность: ведь все равно не выполнить Устава. Сюда же относится и церковнославянский язык в случаях новых нужд. Он применяется заведомо кое-как, а никакое кое-как

в богослужении недопустимо. Одним словом, Русская Церковь испытывает в настоящее время серьезные богослужебные затруднения, чтобы не сказать прямо – кризис. Вернее, она испытывала бы его, если бы была живою, не паралитической. Но так как она в параличе, то не чувствуется этого под обманчивым покровом неподвижности и благополучия.

Светский богослов. Но чего же вы хотите? что предлагаете?

Приходский священник. Чего хочу? – веяния живого Духа! Что предлагаю? – ничего, кроме того же самого! Но я и не берусь ничего предлагать, а только говорю, что чувствую. Ведь вы сами меня спросили. Изнемогаем от богатства – унаследованного – и от нищеты духовной и паралича, тоже унаследованного. А разделение Церкви на мир и монастырь и пожелание для первого жить по образу последнего есть только маскировка, – сознательная или бессознательная, – все того же паралича. Церковь едина и всеобъемлюща. Она выше этого разделения, временного и относительного, – вот что я думаю.