На пути в Бабадаг

Когда в первый день мы выходили из порта, к нам подошел Генци. Лет тридцати с небольшим, в сандалиях на босу ногу и черных замызганных шортах. На плече у него сидел маленький мальчик. Генци на приличном английском поинтересовался, откуда мы и не требуется ли комната. После бессонной ночи она очень даже требовалась. Генци повел нас к невысоким разрушенным домам: смрад, потоки сточной воды пробивали себе дорогу среди куч щебня и тлеющего мусора, россыпей камней, бессмертного пластика, просто the day after[50] по-балкански. Смуглые дети разглядывали нас с любопытством, а мы слишком устали, чтобы отшить своего благодетеля. Генци покричал, и через минуту появилась старуха, вся в черном. Мы двинулись за ней. Она открыла решетку, закрывавшую балкон на первом этаже одного из домов, а затем входную дверь. Внутри было холодно и абсурдно чисто. Двухкомнатная квартира просто сверкала. Сверкала плитка на полу, сверкал холодильник, сверкала ванная, блестел телевизор, блестел большой вентилятор, даже белье излучало легкое, пахнущее чистотой сияние. Было такое ощущение, что здесь никогда не жили, а только убирали, убирали и убирали.

— Это вдова, — сказал Генци, — так что ей надо платить двадцать пять долларов за ночь.

Потом мы встречали Генци еще несколько раз. Он не закрывал рот и беспрестанно что-то нам сулил. Утверждал, что знает Исмаила Кадаре,[51]

что Кадаре сейчас в Албании, и он, Генци, может устроить нам встречу. Предлагал аппартаменты с кондиционером в центре Тираны за десять долларов. Рассказывал о своем приобщении к евангелизму, о своей жене, что работает в фонде Сороса, с гордостью — об отце, который во времена Ходжи служил в органах безопасности. Однажды, когда мы беседовали о Европе в целом, он спросил: а был ли в Польше коммунизм?

С набережной Саранды видны окутанные туманом берега Корфу. Можно сидеть за столиком кафе в колеблющейся тени пальм и смотреть, как огромные пассажирские паромы скользят по гладким водам пролива и скрываются в открытом море. Очень может быть, что туристический интернационал разглядывает албанский берег так, как будто это берега, скажем, Либерии или Гвинеи. Не исключено, что пассажиры даже вооружились биноклями. Восьмиэтажные надводные отели исчезают, сверкая на солнце. Немного напоминает сафари, а еще — фатаморгану.

Я попивал греческую рецину и пытался представить себе это место двадцать лет назад. Пытался представить себе страну, отрезанную от всего мира, будто остров в каком-то океанском захолустье. Страну, имеющую около ста шестидесяти врагов (примерно столько государств было в то время на политической карте). Опасность таят в себе восток и запад. Угрожает капитализм, угрожает коммунизм в дегенеративном советском и китайском вариантах, угрожают африканские монархии и технократические режимы Юго-Восточной Азии, угрожает Гренландия и угрожают Острова Зеленого Мыса, угрожает космос, растленный американцами и русскими. Покидая Тирану, Энвер Ходжа запирает телевизионный передатчик и берет ключ с собой, чтобы кто-нибудь в его отсутствие не пустил греческую, итальянскую или югославскую программу. В Саранде — как сегодня — приближается вечер, нет только всех этих поспешно сляпанных бетонных кафе и отелей. Люди сидят на берегу моря и смотрят на проплывающие мимо вражеские корабли. Большие полупрозрачные дома плывут навстречу собственной гибели, ведь они родом из мира, над которым тяготеет проклятие. Опускается тьма, и мир этот начинает казаться нереальным. Не обладая ни смыслом, ни формой, он представляет собой лишь некий антимир, то есть нереальность, исковерканную фундаментальной ложью.

Триста двадцать километров — в самом длинном месте, и сто сорок — в самом широком. Итого около двадцати восьми тысяч квадратных километров абсолютной истины и одиночества. В сорок восьмом году ренегатом становится Югославия, в шестьдесят первом — Советский Союз, в семьдесят восьмом — Китай. Предатели окружают Албанию со всех сторон. На холмах сельские учителя выкладывают из камней гигантские лозунги. «Бдительность, бдительность, бдительность», «Опаснее всего — тот враг, о существовании которого забыли», «Думать, работать и жить как революционеры». Промах или ошибка грозят обвинением в предательстве. Триста двадцать на сто сорок километров — и никаких шансов сбежать, ведь остальной мир — утопия.

Лучше всего каменные лозунги видны сверху, с неба. Это был вызов миру. Что-то вроде программы-максимум, касающейся не Китая и Советского Союза, но обращения в коммунизм всей Вселенной.

Однажды мы собрались из Корчи в Воскопою. Нам хотелось увидеть этот город, бывший в свое время крупнейшим поселением европейской части Османской империи, — тридцать тысяч домов, стоявших так тесно, что «коза могла пройти по крышам с одного конца города на другой», двадцать два храма, хотелось увидеть место, где пересекались пути караванов из Польши, Венгрии, Саксонии, из Констанцы, Венеции, Константинополя и где двести восемьдесят лет назад появилась первая на Балканах типография.