На пути в Бабадаг

Гигантские надгробия, воткнутые в рыхлую плодородную землю. Каменные таблички эгалитаризма. Термитники всемирного прогресса. Новый Иерусалим на стадии технической смерти. На выездах из города стоят грузовики, нагруженные пластиковыми бочками, бутылями для вина, банками для консервирования, тысячами сосудов, в которые Молдавия упаковывает в преддверии зимы свои богатства, чтобы выжить. Она заквасит, замаринует, законсервирует, пастеризует, засолит содержимое своих садов и огородов. В центре на бульваре Стефана Великого и Святого, мимо салонов японской электроники и итальянской обуви, сновали люди, навьюченные стеклянной посудой. Они несли по десять, по двадцать штук хитроумно уложенных новеньких банок для консервирования. Или блестящие оцинкованные ведра. Или сумки, набитые огурцами и помидорами. Катили фургоны, нагруженные арбузами, и тянулись прицепы, полные дынь. Старый Кишинев был, в сущности, деревней, только немного повыше. Отойди чуть в сторону от центральной улицы — начинаются одноэтажные или двухэтажные дома, утопающие в зелени, разгороженные деревянными заборами, прогуливаются кошки, и сидят на ступеньках люди. Таков старый центр, не больше двух десятков улиц и сохранившаяся атмосфера сонной имперской провинции. Убери автомобили — и все станет как когда-то, как сотню лет назад.

Итак, Кишинев. Я провел много часов под зонтиком в «Грин Хиллз Нистру» на бульваре Стефана Великого и Святого, на углу улицы Эминеску. Публика в кафе была довольно интернациональной. Говорили по-английски и по-немецки. На вид — служащие, спускающие здесь европейскую и американскую валюту. Кроме того, нарождающийся молдавский средний класс: золото, темные очки, вульгарность, что-то среднее между валютчиком, альфонсом и итальянским героем-любовником. Женщины, словно сошедшие с телеэкрана. Почти у всех на шее висели на цепочках маленькие серебристые мобильники. Нечто подобное я наблюдал в Румынии. Пиво, кофе и все прочее я пытался заказывать по-румынски, но официанты делали вид, что плохо понимают, и отвечали по-русски. Разумеется, они понимали, но русский был для них признаком изысканности и великосветскости. Возможно, они принимали меня за мужичка из бессарабской глубинки или плохо подготовившегося шпиона.

Странный город. Испуганные восемнадцатилетние менты, вышагивающие по трое, ребята в «лендкрузерах», хозяева улицы, мужики у почты, торгующие импульсами с телефонных карт, люди, навьюченные сосудами, бритоголовые малолетки в широких штанах и с потупленным взором, словно исповедующие робкий францисканский вариант бандитизма, барышни с голыми животами и на высоченных шатких каблучках, прохаживающиеся по главной улице, словно по подиуму, смешанная романско-славянская красота, изуродованная бордельным макияжем, крестьянская робость в эстрадных костюмах и ощущение, что все что-то изображают, имитируют собственные представления об ином каком-то мире. Так что в конце концов мы с Кишиневом расстались.

Коля сказал, что за тридцать евро он готов катать нас целый день. У него был старый «рено-вэн» с «космической» пластиковой отделкой салона. При советской власти он был инструктором по самбо. Грузный, усатый и добродушный мужик. В Старый Орхей? Пожалуйста. Он никогда там не бывал, но это ничего. Мы поехали прямо на север. Где-то на выезде, может, в Чореску, неподалеку от проезжей части стоял под сенью дерева старый письменный стол. За ним сидел жирный мент и наблюдал, как менты помоложе в больших круглых фуражках останавливают очередных жертв и молча взимают по двадцать леев. Но мы ехали в Старый Орхей. Кто-то нам посоветовал. И оказался прав. Река Рэут вгрызалась в землю, словно намеревалась пробить ее насквозь. Узкий язык суши был высотой несколько десятков метров. Город основала здесь в свое время Золотая Орда. У них был хороший вкус. Пейзаж до сотворения человека. Ландшафт начала начал. Всего лишь набросок, первый эскиз того, как должна выглядеть Земля, некая абстракция, синтез простейших форм. Вертикальный обрыв, плоское, как стол, дно долины и медленная река, пробивающая себе русло в тектонике. Так же как сто тысяч лет назад. Вода опускалась все глубже в землю. Она была бурого илистого цвета.