На распутье

— Как посмел генерал Делагарди без моего повеления вести переговоры с гетманом Жолкевским?! Он что — сошел с ума или же гнусный изменник, продавший интересы своего короля?!

— Я, ваше величество, разделяю ваше недоумение. Генерала, судя по всему, подвела жадность: царь Василий Шуйский исполнил договорное обещание, заплатил союзному войску жалованье, а Делагарди до сражения под Клушином не раздал его наемникам, очевидно, рассчитывая, что после боя его надо будет платить значительно меньше… Так мне известно.

— Негодяй, как он мог опуститься до такой мелочной алчности! — вскипел король.

— Я получил депешу, ваше величество, что воевода Валуев поддался хитрому обману Жолкевского и признал царем Владислава, и теперь войско гетмана сильно пополнилось.

— А что Сапега?

— Гетман оказывает поддержку самозванцу.

— А на юге что слышно от крымского хана?

— Кантемир-мурза, посланный ханом с десятитысячным войском помочь Шуйскому, оказался хитер и коварен. Царь Василий отправил мурзе богатые подарки, которые должен был вручить князь Пожарский. Однако Кантемир-мурза, взяв подарки, ударил по отряду воеводы Лыкова, сопровождавшего посольство Пожарского, и вместе с Сапегой разбил его.

— Что ждать от татар! Дикие нравы! — кивнул Карл. — Где теперь Делагарди и Горн?

— Мне донесли, что они направляются в Новгород. Или уже там.

Король раздраженно махнул рукой и удалился.

XXXV

Князь Василий Васильевич Голицын сидел за трапезой — грешным делом, любил поесть, — когда явился лазутчик из Рязани. Жена князя знала, что муж, льстя Шуйскому, тайно роет под него, и потому всего боялась. Лазутчик, малый по имени Алексей Пешков, был без промедления допущен к князю.

— Ты, княже, можешь надеяться на рязанцев. Прокопий Ляпунов велел сказать, княже, что не всякий рожден царем… — Лазутчик замолчал, выразительно глядя на богатые кушанья.

Голицын морщил породистое лицо, словно прикусил язык, прижмуренными глазами уставился на малого.

— О чем это ты? — притворно-гневно возвысил голос Василий Васильевич, плеснув рассол в чарку.

— Прокопий, княже, думаю, предан тебе… И он велел мне сказать… Если-де выйдет заваруха и скинете царя… то чтоб ты не прозевал престол. Рязань на твоей стороне.

— Я в ваших темных делах не пособник, — пробормотал Голицын, увертывая глаза, — передай Прокопию… напрасно он… А ты иди, иди в людскую, там тебя покормят.

Прокопий, топая тяжелыми доходными сапогами, быстро прошел через залу, где собрались начальные люди со всех уездов Рязани, к воеводскому столу.

— В смерти великого воеводы Михайлы Скопина повинны царь со своим завистником братом Дмитрием! — проговорил он зычно. — Отныне Рязань откладывается от рябого хитреца. Шуйский нам не царь. Княжество Рязанское, господа дворяне и сотники, более Шуйскому не принадлежит! Мы покуда — сами себе хозяева.

— Ни Шуйскому, ни самозванцу, — заявил один из стрелецких сотников, близкий к Ляпунову, — и во всем государстве нынче нету другого вождя, господа дворяне, окромя нашего Прокопия! То не могут видеть только слепцы.

Ляпунов с деланным возмущением повернулся к сотнику, усмехнувшись, проронил:

— Вот уж понес ересь. Я ни сном ни духом… — И тут Прокопий говорил правду: о царском престоле он не думал, но он любил власть. Как чудна добродетель, но еще дивнее — вершина власти! Многое, очень многое чудилось в полусумраке ночей Прокопию… Гибнущая земля призывала его на сие великое поприще. Отправляя лазутчика к Василию Голицыну, Ляпунов хлопотал не столько о том, чтобы вознести на престол этого изъеденного корыстью и тщеславием высокородного князя, сколько поразведать, какая карта разыгрывалась в Кремле и на кого следовало делать ставку.

— Достойный есть князь Василий Васильевич Голицын, — заметил Прокопий, прохаживаясь среди расступившихся дворян и стрелецких начальников.

— Голицын прямит королю и сыну его, — бросил кто-то, — он по рукам и ногам опутан шляхтой.

— Нам всем Бог судья, — сказал Прокопий, закрывая совет.

…Дела шли надо бы хуже, да некуда. Изолгавшийся царь Василий всем стал поперек горла. Его двуличие аукнулось погибелью всего святого, что берег и копил веками русский народ. Авраамий Палицын, знаменитый келарь Троицкого монастыря, муж зело глубокого ума, вещей прозорливости, горячо любящий землю Русскую, скорбел над бедами России.

Келарь Авраамий ходил по келье туда-сюда. Огонек лампады беспокойно метался. Через порог шагнул вернувшийся им посланный монах.

— Ну, что там? — спросил с нетерпением Палицын.

— Худо! Царь велел насильно брать из Троицкого монастыря драгоценности для уплаты иноземцам. Побрали все, до последнего платка, которым утирали слезы многострадальные сидельцы.

— Этим поступком царь Василий лишь умножит число врагов своих, их у него и без того было чересчур много. А коли сведут Шуйского — жди новых бед: продажные бояре кличут на престол Сигизмундова сына. На князя Мстиславского надежда невелика. Первый позовет Владислава. Знатен боярин, да не радеет за землю Русскую. Ах, Матерь Пречистая, святый Боже, что деется! — Старец схватился за голову.