На сибирских ветрах. Всегда тринадцать

Затем манеж преображается в боксерский ринг. Заливистым смехом встречает зал Енгибарова. Да и как не смеяться. Беспомощным фитюлькой стоит он перед тяжеловесным противником. Предстоит боксерский поединок, и исход его кажется предрешенным: с одной стороны фитюлька, с другой грозно вздувшиеся бицепсы, пудовые перчатки, готовые раздавить незадачливого противника. Ох-ох-ох! И зачем он только согласился на такой неравный бой?!.. Начинается схватка, и поначалу коверному приходится туго. Но лишь до момента, когда к ногам его падает цветок. Значит, кто-то верит в него, надеется на него, подает ободряющий знак... Противник, кичливо расхаживая по рингу, наступает ногой на цветок. Ах, вот как? Надо проучить наглеца, и Енгибаров снова кидается в бой. И на этот раз все иначе, все по-другому, и удары фитюльки не знают промаха, и вскоре тяжеловес лежит, распластанный на манеже... Это ли ни чудо? Да и только ли цирковое чудо? В равной мере это и чудо жаркого сердца!

Когда же наступает черед Исаакяна — экзотические его воспитанники безупречно демонстрируют свои способности. Отсвечивая лоснящейся кожей, Манук и Шайтан исполняют труднейшие балансы, тонкорогая антилопа изящно одолевает препятствия, гигантский удав тугими кольцами обвивает дрессировщика, а попугаи-какаду, расположившись на пальме, приветственно отзываются на каждый удачный трюк...

После конца представления я покидаю цирк вместе с Леонидом Енгибаровым.

— Как решился вопрос о зарплате? — интересуюсь я.

— Прибавили!

Мы идем мимо книжного магазина, и молодой артист, замедлив шаг, ласково проводит ладонью по стеклу витрины:

— Вон их сколько, еще не прочитанных книг!.. Возвращаясь домой, каждый раз привожу целый ящик. Мама сердится: куда же девать, нет больше места. А я иначе не могу. Лучше без обеда обойдусь, чем без книги!

И он еще раз тянется к витринному стеклу.

Это было летом шестидесятого года. А дальше биография молодого коверного развернулась с прекрасной стремительностью. Спустя два года выйдя на манеж столичного цирка, Енгибаров добился безоговорочного признания. Вскоре принял участие в международном конкурсе клоунов. Завоевал главный приз. Знаменитый французский мим Марсель Марсо обнял Енгибарова, назвал собратом. Армянская ССР удостоила звания заслуженного, затем народного артиста республики... Горестно думать о том, что внезапное и жестокое заболевание оборвало жизнь талантливого артиста... Но пока идет шестидесятый год. И у дверей гостиницы я прощаюсь с Леней.

— До завтра! — жмет он мне руку. — Завтра хочу показать новую репризу!

— До завтра! — отвечаю я. — Обязательно приду завтра на представление!

В гостинице меня поселили в том номере, в котором, выступая в предыдущей программе, жила воздушная гимнастка Раиса Немчинская. Входя в номер, я улавливаю еще не успевший выветриться тонкий аромат духов. И стараюсь представить себе, как возвращалась из цирка Немчинская. Как, устав от дневной и вечерней работы и вообще от долголетней воздушной работы, наконец-то разрешала себе покой... Нет, хоть убей, именно этого я никак не могу себе представить: слишком хорошо известен мне характер Немчинской. И тогда я вижу, как, войдя к себе, она сразу кидается к телефону и, ничуть не думая о позднем часе, звонит на дом директору цирка, и жалуется на придирки инспектора по охране труда, и категорически заявляет, что не нуждается в лонже и пускай те, кто в себе не уверен, пользуются ею, а она, Немчинская, не нуждалась и не нуждается. И директор, которому до смерти хочется спать, не решается прервать артистку и только повторяет: «Не. беспокойтесь, Раиса Максимилиановна! Завтра мы все уладим! Конечно, уладим!» Он хитрит, директор. Он прекрасно знает, что правила безопасности обязательны для всех без исключения. И сама Немчинская это знает и завтра — ничего не поделаешь — застегнет на поясе лонжу. Но это завтра. А сегодня она еще не остыла, в ней еще не иссякла запальчивость.

Этим заканчивается мой воронежский день. День, который я начал в доме Анатолия Леонидовича Дурова.

Ну, а тополиная метель — она по-прежнему вьется, кружит, летит в лицо — встречая и провожая, соединяя прошлое с настоящим.

2

Из Воронежа я отправился в Киев. Добравшись до цирка, застал одного лишь вахтера. «Выходные мы нынче, — объяснил он. — И артисты, и дирекция — все с утра подались на рыбалку!». Делать нечего: отправился знакомиться с городом. Прошел через стремительный Крещатик, затем, взяв подъем, миновал более тихие кварталы, и тогда — на фоне чистейшей небесной синевы — передо мной засверкали золотые купола Софийского собора.

Осматривая собор, я набрел на фреску: потускнев за века, она сохраняла четкость рисунка. Скоморох, изображенный на ней, балансирует шест, а товарищ его, второй скоморох, взбирается к вершине шеста. «Ни дня без цирка! — подумал я. — Даже здесь, в стенах древнего храма!»

Следующим утром придя пораньше в цирк, успел познакомиться с першевиками Французовыми: артисты только-только закончили репетицию, и на барьере еще лежали их многометровые перши, тускло отсвечивая никелировкой.