На скамейке возле Нотр-Дам

Вагон оказался старым – двери открывались за ручку. Меня, с детства привыкшую к автоматике, это немного пугало. Как открывать? Поезд остановился, я замешкалась. Какой-то парень, стоящий сбоку, увидев мою растерянность, сказал: «Пожалуйста, мадемуазель!» и, повернув ручку, открыл дверь. Я подумала, он тоже выходит, и собралась его пропустить, но он улыбнулся и повторил: «Пожалуйста, мадемуазель!» Я окончательно смутилась и вышла, пробормотав что-то невразумительное. Он вышел следом, обогнал меня, еще раз улыбнулся и даже махнул рукой, мол, «желаю удачи!». Я не могла припомнить, чтобы что-то похожее когда-либо случалось со мной в Москве. Все лица были для меня аморфной сероватой массой, и я была такой же частью массы для остальных. Мне стало весело – впереди был еще целый день, целая ночь, крыша над головой, немного денег, и в номере, возможно, ждала подруга. Разве это было не счастье?

Молодой человек – администратор, тот же самый, который дежурил в день нашего приезда, меня не узнал. Я показала ему свою карточку от номера, в его улыбке скользнуло смутное подозрение. Я взбежала по крутой узкой лестнице, наплевав на лифт. Лена еще спала! Что Мари, что Лена – этим утром мне предстояло будить их обеих. Но если у Маши было усталое и заплаканное лицо, то у Ленки вид был как у спящего ребенка – милое, раскрасневшееся лицо и волосы, чуть влажные ото сна. Она лежала, уютно укрытая одеялом чуть ли не до бровей. Я выглянула в окно и вспомнила, как сутки назад посылала проклятия в небеса.

Часы уже показывали половину десятого.

– Лена! Пора вставать, если не хочешь пропустить завтрак! – Я присела к ней на кровать и осторожным движением убрала с Ленкиного лба вспотевшую прядь волос.

Она, разбуженная моими словами, чего, собственно, я и добивалась, вылезла наполовину из-под одеяла, перевернулась на спину и вытянулась на постели, не открывая глаз, запрокинув руки за голову.

«А если ее покрасить в блондинку и прибавить этак с десяток лет – они с Мари будут похожи», – вдруг заметила я.

– Я совсем не выспалась. И есть не хочу… – протянула, не открывая глаз, Лена.

– Я тоже не выспалась! – сказала ей я. – Но я есть хочу! Кроме того, у нас сегодня в Париже – последний день. Неужели ты мечтала провести его в гостинице?

Она раскрыла глаза.

– Знаешь, грешно говорить, но я бы уже с удовольствием оказалась сейчас дома! – такой подход был полной неожиданностью для меня.

– Почему?

Она поднялась на постели, оперлась спиной о подушку, а одеяло все-таки натянула, выпростав из-под него по-девичьи тонкие руки.

– Как ты не понимаешь? Столько всего было за эти дни – столько людей, столько событий! И вот – все окончено. Лишние хлопоты – аэропорт, перелет, суета с билетами… Все равно уже ничего не поправить, не вернуть, не изменить, – лицо ее приняло грустное выражение, чем еще более усилило сходство с Мари. – Бродить просто так по городу? Не хочется!

– Но почему? – Нет, я ее еще не понимала.

– Да потому, что город теперь уже наполнен лицами, воспоминаниями. Здесь осталась часть моей жизни. И мне больно ее потерять. Я не хочу ее терять.

Я усмехнулась.

– Знаешь, почему я поехала с тобой в Париж? Я тоже приехала сюда с единственной целью – бродить по городу, чтобы вызвать воспоминания.

– Я видела фотографии. Ты была здесь раньше.

– Была.

Ленка иронично сузила глаза:

– Ну, понятно, что не одна.

Раньше я ни за что бы не позволила ей так со мной разговаривать.

Теперь я ее понимала. Конечно, для больного человека имеет значение только его болезнь. Особенно для человека, больного любовью. А в ее-то годы чувства тетеньки (мои) или бабушки – сорокалетней Мари просто смешны. Только мне было непонятно, что же случилось там, во время ее поездки?

– Когда мы с тобой прилетели в Париж, меня просто тошнило от любви.

Она посмотрела на меня с иронией. Со вздохом натянула трусики, футболку и отправилась в ванную. На ходу равнодушно глянула на себя в зеркало. Так совсем недавно смотрела на себя я – смотрела, и не видела в зеркале никого.

– Лена, очнись! – сказала я ей, но тут же поняла бессмысленность этого призыва. Париж теперь был пуст для нее, как после бомбежки. Разграблен, потерян…

Она шлепала по полу босыми ногами, лифчик держала за один конец, а второй волочился за ней, как хвост.