На скамейке возле Нотр-Дам

Самолет взлетел и улетел за горизонт для разворота. Звук, как она уже к этому привыкла, вначале тоже исчез вслед за ним, а потом вернулся, но с некоторым отставанием. Это казалось странным, что раньше звука она увидела самолет, и он выглядел неправдоподобно большим – так близко он пролетал. На малой высоте и с предельно малой для такой машины скоростью (диктор сообщил – сто шестьдесят километров в час, скорость автомобиля), под 45 градусов к поверхности земли, «СУ» не пролетел, а прошаркал над летным полем, напоминая старенького Змея Горыныча, собирающегося на пенсию. Над центром поля Горыныч развлек толпу тем, что выпустил из-под кромки крыльев красные дымовые шашки, что еще больше усилило сходство, а потом, при полном молчании зрителей, на секунду завис неподвижно, будто раздумывая, что ему следует дальше делать и что показать, и вдруг со страшной скоростью взмыл в небо, и у людей, в том числе и у Лены, захватило дух и сами собой запрокинулись головы. Из-за облаков наконец вырвался страшный рев, и с огромной высоты самолет-Горыныч стал плеваться вниз в толпу красными столбами огня и дыма, пряча в них самого себя. Но огонь этот был, конечно, не настоящий, и вскоре его красные следы разлетелись по ветру. И самолет показался снова, и все увидели отчетливо, что он теперь парит высоко в небе, безраздельно гордый и одинокий.

«И я должна буду всю свою жизнь прожить с этим человеком», – вдруг подумала Лена о Валерии.

Тут истребитель ринулся вниз, сделав заодно несколько «бочек»-переворотов, и по сравнению с ними «бочки», только что выполненные «Миражом», показались переворотиками пластмассовой игрушки, и вдруг опять самолет взмыл над полем. Теперь он выполнил пару-тройку «мертвых петель» и вдруг неожиданно завис неподвижно, остановив свой корпус в полнейшей тишине. Под высоким углом к земле и небу он балансировал плоскостями в восходящих потоках воздуха и стоял на месте. Всем показалось, что он застыл и вот сейчас упадет. В толпе вокруг Лены зашелестело название этой фигуры по-русски: «Кобра! Кобра!» И Лена была горда, что «кобру» пока выполнять могут только наши. И эта «кобра» в воздухе была так хороша, что люди закричали, замахали самолету, а некоторые даже запрыгали на своих местах.

И если бы Лена могла заглянуть за пределы их трибуны, она могла бы увидеть, как восхищенно горели глаза у летчика-француза, уже вернувшегося после полета вместе со своим «Миражом» на свою стоянку. И американские парни высыпали, как один, на площадку к своему дальнему бомбардировщику и сосредоточенно наблюдали за полетом. И смуглые итальянцы смотрели с одобрением на наш самолет и громко аплодировали пилоту. И Лене в этот миг показались смешными и глупыми все ее подспудные мысли о том, что это она, а не Валерий совершает этот полет, и на нее вдруг свалилось такое огромное чувство ответственности за этого человека, что ей стало страшно. А у Мари, с таким же восхищением, как и все, наблюдавшей за полетом, вдруг защемило в груди, и вновь появилась мысль, ранее усердно отгоняемая: зачем все-таки Валерий пригласил ее на это шоу.

* * *

Не знаю, ей-богу, что это нашло на меня после завтрака, но мысль о том, что я отдала Лене свою более-менее приличную кожаную куртку и теперь мне придется идти к своей скамейке у Нотр-Дам в старом Ленкином жакете, привела меня в некоторое смущение. Мне не хотелось выглядеть в собственных глазах и в глазах этой главной парижской Дамы бедной родственницей. Я сняла со спинки кресла этот, связанный еще, наверное, Ленкиной мамой, с позволения сказать, «кардиган», не без отвращения примерила его и тут же сняла. Нет, идти на свидание на скамейку к Нотр-Дам в таком виде не годилось. Ничего хорошего из этого не могло бы получиться. Мой друг терпеть не мог некрасивых женщин. Вернее, он говорил, что некрасивых женщин просто не бывает на свете – есть плохо одетые женщины. Я вспомнила, что во времена наших с ним встреч я была помешана на тряпках. Между прочим, тогда было трудно купить действительно интересную вещь, да у меня и не было для этого денег. Я отказывала себе в развлечениях, в отдыхе, даже в нормальной еде – лишь бы хорошо выглядеть. Я пускалась в безумства – занимала и перезанимала. То мне нравился пушистый лисий полушубок – я сама казалась себе в нем неотразимой, то какие-то, как я сейчас понимаю, дурацкие сапоги выше колен. Деньги за эти вещи я потом отдавала месяцами, мой друг никогда не помогал мне, да и с чего, с каких заработков ему было мне помогать? Единственное, что он сделал для меня в материальном смысле, – вот взял меня с собой в Париж. Хотя, повторюсь, мне что на неделю в Париж, что в Жмеринку, в общем, было не так уж много разницы – лишь бы с ним.