На суровом склоне

— Великое это дело — наша родная Забайкалка! — продолжал Гонцов. — Не потому великое, что миллионы кубических саженей земли мы подняли, десятки миллионов шпал уложили, на тысячи верст рельсы протянули да построили невесть сколько разных сооружений! Великое потому, что дорога собрала в одно место, сплотила тысячи рабочих. Вот оно как дело-то оборачивается: строил царь себе дорогу, а на ней тем часом собралась и окрепла пролетарская рать, силу накопила, чтобы идти в бой с царизмом. Царь думает: «Это моя дорога! Я в нее семьдесят шесть миллионов рублей вхлопал!» А мы знаем: наша она, нами построена, как все на свете! Довольно нам баки забивали: «Вы, дескать, русские рабочие, темные вы, дескать, пассивные! Куда вам до Европы…» А мы таких уговаривателей да по шее! Пусть знают, какие мы пассивные!

Кругом закричали:

— Давай, Гонцов! Вот язык! Так и чешет!

— Вы же собрались говорить насчет провизионок! — напомнил осторожный голос конторщика Михайлова.

— А я про что? — обиделся Гонцов. — Уши заложило, что ли? Я про то и говорю!… Товарищи, чтоб мы, хозяева дороги, деньги за проезд платили! Не бывать этому! Не бывать!

— Правильно! — кричали вокруг. — Хватит нас точно кур ощипывать! Составляйте требования!

— А чего их составлять, коли они уже вот… — Гонцов вытащил из-за пазухи бумагу. — Тут все ясно и коротко: требуем выдачи бесплатных проездных билетов! Требуем сокращения рабочего дня для всех категорий рабочих! Да здравствует восьмичасовой рабочий день! Долой самодержавие!

Михайлов вскочил на ящик:

— Мы собрались сюда не для политических дел, а для обсуждения наших экономических нужд! — закричал он. — Товарищи рабочие! Вас втягивают в политику…

Гонцов охрипшим голосом перебил его:

— Не давайте себя запугать, товарищи! Нас пять тысяч в одной Чите, а сколько на трассе? Встанем стеной! Да здравствует наша социал-демократическая рабочая партия!..

Так шел по степи, вспоминая, Цырен Намсараев.

И чем дальше шел, тем легче становилось у него на душе. Горе шло с ним рядом, как и раньше, но он видел, что у него есть силы перенести его и что эти силы прибывают.

Примороженная бесснежная степь расстилалась вокруг, волнистая, испещренная холмиками сурчин, уходящая за горизонт, как полноводная река со скрытыми в радужной пелене далекими берегами. И чем более тусклой и серой являлась глазу путника степь, тем ярче и разнообразнее казались краски неба над нею. Необычайны превращения степного неба, игра солнечных лучей в облаках, разгорающееся пожарище заката или торжественный выход солнца на заре…

Все это были знакомые Цырену картины: как всякий бедный бурят, он начинал свою жизнь пастушонком у богача скотовода.

Далеки были те дни, но, вспоминая их, Цырен Намсараев испытывал чувство гордости. Беднейший из бедных, темный, униженный — да что говорить, раб, именно раб! — он нашел свою дорогу, узнал других людей, научился подчинять себе машины, поднялся до самой высокой ступени — до борьбы против царя, против нойонов за власть бедняков.

Так шел Цырен Намсараев и думал, а иногда напевал простую песню, тихую, длинную, тягучую, про степь, про орла, парящего в поднебесье, про тарбагана, столбиком стоящего на дороге, про сопки, мягкой линией уходящие в небо, и про человека, который живет труднее, чем орел и тарбаган, но не хочет меняться с ними долей.

Изредка попадались Цырену встречные. Богатый бурят в лисьем малахае и пышной борчатке с женой в расшитой на груди шубе и остроконечном капюшоне с кисточкой проезжали в новой кибитке. Проходил пастух-эвенк с длинной, редкой седой бородой, заткнутой за ворот ергача.

Цырен как младший уступал всем дорогу и говорил: «Здравствуйте!» И они отвечали ему: «Здравствуйте!»

Никто не спрашивал у него, кто он и куда идет. На дороге не спрашивают об этом: дурной человек соврет, хороший промолчит.

На закате Цырен увидел четырех всадников. Лошади у них были высокие, стройные, с длинными мускулистыми ногами — не местной породы, и это насторожило Намсараева.

Но степь что ладонь великана, куда спрячешься?

Цырен шел навстречу всадникам. Он не будет ввязываться в ссору. Кто в мире с собаками, у того полы целые. Что возьмешь с бедного бурята, возвращающегося в родной улус? Искал работу — не нашел, вот ни с чем идет.

Он уже представлял себе свои ответы и свое лицо, которое могло быть непроницаемым, как маска шамана. Тем более для чужого, нездешнего человека, для которого все буряты на одно лицо.

И все было так, как он представлял себе: казаки остановились, велели подойти. И спросили, кто он и куда идет. А Цырен отвечал с самым простецким видом и нарочно коверкая русский язык, хотя давно преодолел самое трудное для бурята — научился правильно выговаривать букву «к».

Все обошлось как будто хорошо, но старший из казаков, седоусый, с тупым, из-под бровей взглядом рыжих глаз, еще что-то хотел спросить, да никак не мог надумать что.

И тогда молодой, озорно крутивший чуб на смуглом лбу, сказал громко, с издевкой:

— Да что с ним говорить! Видишь, балда балдой, вшивый, вонючий. Сказано: инородец! Пусть идет к… — и прибавил срамное слово.