На суровом склоне

— Соня! — проговорил негромко доктор, и Софья Павловна сразу замолчала.

Она сбежала по ступенькам крыльца во двор.

— Соня, вернись! — сказал доктор.

Она повиновалась, но успела заметить: на него надевали наручники.

Еще не светало, когда Софья Павловна прибежала на Сунгарийскую к дому Кривоносенко. Дверь в сенцы была открыта настежь, и это испугало Софью Павловну. Но комнаты оказались запертыми.

Софья Павловна стояла в темных сенцах и стучала громко и долго, но ей не отворяли. Потом она нащупала в темноте висячий замок. Куда же ушла Таня ночью, в мороз, с крошечным ребенком?

Софья Павловна не могла вернуться в свою разгромленную, осиротевшую квартиру. Сейчас эти темные сенцы с кадушками и ларями вдоль стен показались измученной женщине прибежищем. Она опустилась на скамейку у стены, и кислый запах овчины обдал ее. Привалившись к этой мягкой, пахучей овчине, Софья Павловна заплакала. Слезы были скупые и тяжелые, как у старушки. Да она и была уже немолода, и груз лет внезапно показался ей таким тяжким, словно был взвален на ее плечи только сейчас.

Впрочем, ее мысли тотчас вернулись к мужу. Что грозит ему? Почему с ним так ужасно обращаются? Боже мой! На него надели наручники, как на убийцу или разбойника с большой дороги! И где Таня? Что с Григоровичем?

Существовала какая-то связь между всем этим: отсутствием Тани, настежь открытой дверью, наглым поведением жандармов.

Софья Павловна сидела застывшая, в расстегнутой шубке, со сбившимся на спину платком. Она даже не притворила наружную дверь, чтобы поскорее услышать шаги.

Они послышались вскоре, но это были тяжелые шаги двух грузных мужчин. В полуоткрытую дверь Софья Павловна увидела прохожих: один из них был переодетый в штатское околоточный Семов, известный всем в Чите, другой — здоровенный монах в рваной рясе.

Они лениво переговаривались. Проходя у самых дверей дома Кривоносенко, монах сказал:

— Благодарение господу, тут обошлось. А ведь он едва меня не прикончил. Чтоб ему на том свете в геенне огненной гореть, не сгорая.

Они остановились закурить, чиркнули спичкой. Семов заметил кисло:

— В той геенне, может, тебе с ним как раз и встреча выпадет.

Слышно было, как монах с ожесточением сплюнул и выругался.

Они прошли, а Софья Павловна, ничего не поняв из этих слов, но чуя что-то недоброе, сидела, приткнувшись к овчине, роняла мелкие старческие слезы, и все: арест мужа, и монах, и то, что она сидит здесь, в чужих сенцах, и ждет чего-то, казалось ей тяжким сном, от которого она вот-вот очнется.

Обессиленная, она задремала и не услышала, как вошла Таня. Тусклый свет раннего утра наполнил сенцы. Лицо у Тани тоже было тусклое, с резко обозначившимися морщинами у рта.

— Что с тобой? — испуганно и почему-то шепотом спросила Софья Павловна.

Но Таня молчала. Молча передала ей Игоря. Машинально отперла замок. И Софья Павловна подумала, что, вероятно, она так же машинально его закрыла, оставив наружную дверь настежь открытой.

Теперь обе женщины стояли на пороге квартиры Григоровичей. В комнате ни одна вещь не стояла на своем месте: опрокинутые стулья валялись где попало. У окна на боку лежал стол с наполовину сдернутой скатертью. В выбитые стекла врывался ветер, гоняя по полу исписанные листки бумаги.

— Что это, Таня? Обыск?

— Он отстреливался, — ответила Таня.

Софья Павловна охнула: «Бедная Таня! Слава богу, что мой не стрелял…»

Ей стало стыдно этой мысли, и она поспешно спросила:

— А Кривоносенко?

— И его тоже… — Таня замолчала.

Они были втроем в этой развороченной, страшной комнате: две женщины, поникшие в горе, и ребенок, который сладко спал.

Софью Павловну испугала неподвижность подруги. Таня как будто не сознавала еще всей тяжести несчастья или, наоборот, была придавлена им.

— Послушай, Таня, может быть, еще… — начала Софья Павловна, но Таня вскинула на нее глаза и ответила как будто даже спокойно:

— Что вы, Соня! Они его не пощадят.

Холод пробежал по спине Софьи Павловны от этих слов. Она спохватилась, что еще не сказала ничего об аресте мужа.

Таня проговорила:

— Я сразу поняла, стоило только посмотреть на вас, Соня.

Они прошли в боковушку. Здесь ничего не было, кроме развороченных постелей, печка еще сохраняла тепло.

Таня положила Игоря на кровать. Женщины сели рядом.

— Я вам сейчас все расскажу. — Таня сняла платок с головы и провела гребешком по волосам.

«Она еще молода, — мелькнуло у Софьи Павловны, — она еще не умеет, не научилась страдать за близкого человека».

Но при первых Таниных словах Софья Павловна поняла, что ошиблась: Танино страдание так глубоко, что ему не прорваться ни ливнем слез, ни потоком жалоб.

Таня говорила медленно, внятно, иногда надолго останавливаясь, как будто хотела все запомнить:

— Антон пришел с Кривоносенко. Оба были совершенно спокойны. Потом только я узнала, что они еле выбрались из дома Шериха. Их хотели там взять. Кривоносенко спросил меня:

«Сюда не приходили? За домом не следят?»

«Нет, — ответила я, — только монах бродил у ворот».

Кривоносенко сказал Антону:

«Это плохо. Давай собираться. Гонцов ждет с лошадьми».

«Сейчас», — ответил Антон и все медлил и оттягивал прощанье.