На суровом склоне

— Давно мы здесь? — спросил Курнатовский; звук собственного голоса показался ему чужим, странно приглушенным. Впрочем, все долетало до него словно через вату. Он чувствовал себя отделенным от окружающего каким-то внутренним своим состоянием, как будто он был еще наполовину в забытьи. И боль в груди не отпускала.

Черноглазый посмотрел на косяк двери: ногтем были выцарапаны на нем поперечные черточки.

— Я — восемнадцать ден, девятнадцатый вечер, — обстоятельно ответил он, — ты — двенадцать, однако шибко больной был.

Он говорил по-русски почти чисто, не справляясь только с буквой «к», и речь его тоже казалась знакомой, не только этим, но чем-то более индивидуальным, запомнившимся.

Форточка, вырезанная в двери, откинулась, загремела алюминиевая миска, брошенная на нее, конвойный солдат по ту сторону щербатым черпаком налил в нее баланду.

— Намсараев! Получи хлеб на двоих, — сказал солдат в форточку.

Намсараев! Вот на кого был похож его спутник. Цырен Намсараев, паровозный машинист из депо Чита-Дальний. От одного этого имени пахнуло на Курнатовского воздухом тех счастливых дней.

— Ты — Намсараев?

— Дамдин, старший брат, — ответил спутник, приставив указательный палец к выпуклой груди.

Найдя истерзанное тело Цырена, три его брата отправились на розыски убийц. Казачий разъезд, казнивший Намсараева, ездил от улуса к улусу. Однажды братья настигли казаков на ночевке.

— Счастье им было. Убили сразу. Брат умер — мучился, — сказал Дамдин.

Боясь кары, все жители ушли из родного улуса. Долго скитались и братья Намсараевы. Старший из них, Дамдин, случайно попал в руки жандармов на станции. Жандармы передали его ротмистру Куцу в поезд Меллер-Закомельского.

«Вот, значит, где я оказался!» — понял лишь теперь Курнатовский.

Ночь длилась. Вагон мотало на стыках, прыгало на стекле отражение свечи. Дамдин рассказывал про своего брата Цырена, среднего, самого умного, самого доброго: паровоз водил, грамоту знал, нойонов-богатеев за глотку брал, жизни учил…

На следующий вечер за Курнатовским пришел солдат: на допрос! Он повел его сначала через арестантский вагон, разгороженный частой железной решеткой, потом через офицерский, где все купе уже были закрыты, а в пустынном коридоре лежала мягкая дорожка и пахло хорошим табаком и одеколоном. На переходах солдат крепко придерживал Курнатовского за плечо, хотя вырваться ничего не стоило. Нет, это никогда не поздно. Он еще хотел жить, его судьба петляла: то выводила на солнце, то бросала в тень.

Вагон, в который они вошли, отличался особой чистотой, теплом, даже своеобразным уютом. На окнах висели не казенные занавески с клеймом министерства путей сообщения, а плотные полотняные шторки. Дверь в крайнем купе, где обычно помещаются проводники, была отодвинута, и вместо проводника сидел там плечистый унтер в хорошо пригнанном обмундировании.

Он сделал конвоиру знак подождать и пошел по коридору, мягко ступая по дорожке.

В другом конце вагона раздвинулась и вновь задвинулась дверь. «Веди!» — приказал унтер и проводил их взглядом.

Курнатовский переступил порог купе. За его спиной конвоир обернулся кругом и задвинул за собой дверь.

— Садитесь, — услышал Виктор Константинович. Голос принадлежал поручику, сидящему на диване купе за столиком. Вошедшему предлагалось сесть на деревянный табурет по другую сторону столика. Второй диван был, видимо, снят с петель и убран.

Пока поручик что-то писал, быстро обмакивая перо в чернильницу в деревянной подставке, прибитой к столу, Виктор Константинович рассматривал его. И, хотя от поручика безусловно в ничтожной степени зависела судьба арестованного, Курнатовский хотел определить, что за человек перед ним и чего следует от него ожидать.

Но ни в наружности, ни в фигуре поручика не было ничего сколько-нибудь обращающего на себя внимание. Разве только то, что он ни разу не взглянул на вошедшего. И почему-то Курнатовского стало беспокоить то, что поручик, уже кончивший писать, по-прежнему сидел с опущенными на бумагу глазами.

Красивое лицо его с правильными чертами не выражало ровно ничего, даже скуки. Впрочем, еще не видно было глаз…

И все же беспокойство нарастало в Курнатовском, и это не имело никакой связи с его собственной судьбой. Желание встретить взгляд этого человека было инстинктивным.

Поручик бросил ручку на бумагу и поднял глаза на сидящего перед ним.

«Да он уже мертв!» — мгновенно и странно подумалось Курнатовскому. Но другого определения не было и не могло быть: в синих глазах поручика зияла пустота, холод смерти истекал из них, и опять странно подумалось: «Он не живет уже давно».

Под взглядом Курнатовского поручик снова отвел глаза, словно испугавшись, что выдал свою тайну. И, как будто стремясь поскорее покончить с этими первыми минутами, торопливо стал спрашивать, записывая ответы и явно чувствуя облегчение от этого занятия.