На суровом склоне

— Вот вы, Антон Антонович, высказались в том, к примеру, смысле, что рабочего человека кругом обглодали, вроде как собаки кость: фабрикант свое выколачивает, целовальник — свое урывает, торговец — опять же свое выманит. Поп и тот норовит ногтем грошик выцарапать. А мужик, Антон Антонович? Мужик — человек вольный. У него хозяйство свое, и судьбе своей он сам хозяин. Верно я говорю?

— Да ведь мужик разный бывает. Небось вы вот не от хорошей жизни из деревни ушли.

Мартын Иванович не соглашался. У него, как и у многих мастеровых, давно порвавших с деревней, сохранилось воспоминание о ней по юным годам. Время осушило крупную мальчишескую слезу, стерло синяки от хозяйских зуботычин, оставило в памяти только сладкую отраду картин природы, синь безоблачного неба над речкой, плеск рыбы в затоне, прохладное прикосновение белого гриба в чаще.

Трудно было показать этим людям, какие противоречия раздирают деревню сегодня.

Но Мартын Иванович неожиданно сдавался:

— И то верно: уж мы об деревне позабыли, как нас крутило, вертело, бока мяло. Дык ведь плохое забывается, а хорошее вспоминается. Не будь этого, человек на свете не жил бы. Все зло упомнить да в себе носить — тут уж лучше головой в омут!

В конце лета Антон Антонович получил письмо от Надежды Семеновны. Она советовала Антону подать прошение о приеме в Екатеринославское высшее горное училище. Еще писала, что приехал, не закончив лечения, дядя Андрей. Пока чувствует себя хорошо. Пристрастился пиво пить. По субботам уж непременно в трактир «Гранада» захаживает. Ну, а ей дома скучно. Надо бы повидаться.

Из этого письма Антон понял, что Андрей Харитонович бежал из ссылки, что ему, Антону, надо ехать в Екатеринослав, где для него есть дело, что Богатыренко, надо думать, живет по чужому паспорту и ему, Антону, дается явка для встречи в трактире «Гранада» в любой субботний вечер.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

«Особенность этого училища та, что здесь по всем предметам, даже по математике, дается масса практических знаний… Осталось еще 19 рублей, с которыми не знаю, что делать: делать ли форму, купить ли лекции или обедать каждый день».

Написав это, Антон решил, что достаточно широко осветил все стороны своей жизни в письме к родным. В Екатеринославском горном училище он записался на заводское отделение, где особое внимание уделялось любимой Антоном дисциплине: физической химии. Сразу же началась заводская практика, что всего интереснее. Душа завода — доменная печь. О Домнушка! Да-да, только с большой буквы. Разумное, почти мыслящее существо! Широкое русское имя Домна подходит тут как нельзя более. Антон представил себе первого доменщика у безымянной еще печи. Мастеровой человек в залатанной ситцевой рубахе, умелец и хитро-дум, окинул взглядом статную, дебелую красавицу печь и воскликнул: «Эх, хороша ты, баба… Домна!» Ну, с тех пор она так и зовется.

Максим Луковец, с которым Антон сдружился в училище, сказал ему:

— Ты фантазер и поэт. Только скрытный. А у меня — все наружу. Хочешь стихи? Прочту! Хочешь душу нараспашку? Пожалуйста!

У Максима смешливые глаза-щелочки, с такими светлыми ресницами, что они кажутся облепленными снегом. Что касается бровей, то их нет вовсе. Шевелюра не то что светлая, а просто белая: в Смоленской губернии Антон часто видел таких белоголовых ребятишек. И в Луковце есть что-то ребяческое, наивное.

Максим посвятил домне стихи. Антон стихов не писал, но отводил душу в письмах матери и сестрам.

Хотелось бы рассказать сестрам не только о заводе. Он, конечно, великолепен! Когда видишь воочию обузданную, укрощенную стихию огня, то, честное слово, тебя обуревает чувство гордости за род человеческий!

Но за горделивыми мыслями идут другие: негодующие. Какая чудовищная несправедливость кроется в том, что владеют этими ценностями не те, кто их создает!