На суровом склоне

«Якутский губернатор!

Служить объектом произвола и административных измышлений, откуда бы они ни исходили, мы не желаем и заявляем, что никто из нас не уедет из Якутска и что мы не остановимся перед самыми крайними мерами до тех пор, пока не будут удовлетворены следующие требования:

1) Гарантия немедленной, без всяких проволочек и пререканий, отправки всех окончивших срок ссылки на казенный счет.

2) Отмена всех изданных в последнее время распоряжений о стеснении и почти полном воспрещении отлучек.

3) Отмена всяких, кроме точно указанных в «положении о гласном надзоре», репрессий за нарушение этого положения.

4) Отмена циркуляра, запрещающего свидания партий с местными политическими ссыльными.

5) Гарантия в том, что никаких репрессий по отношению к лицам, подписавшим настоящее требование, не будет…»

Исполняющий обязанности якутского губернатора Чаплин прочитал пункты требований бегло, потому что не собирался их выполнять и самонадеянно думал, что кучка фанатиков дает в подобных документах выход накопившейся за годы ссылки энергии — и только. Но подписи обратили на себя внимание Чаплина. Их было сорок две. Значит, несколько десятков ссыльных самовольно оставили назначенные им пункты проживания и, никем не преследуемые, свободно съехались, передвигаясь по тундре, как по проспекту… А для вящего скандала требования подписали по большей части именно те люди, которым полагалось, согласно циркуляру, сидеть в соответствующих улусах и без надлежащего формального разрешения не отлучаться даже на базар.

Чаплин велел вызвать полицмейстера, но в это время ему доложили, что тот уже здесь.

Полицмейстер Березкин был человек непритязательный: больше всего в жизни он хотел выслужить пенсию и уехать из проклятой тундры, подальше от вечной мерзлоты. Березкин считал, что это явление природы направлено против него лично. Десяток лет тому назад он построил себе приличный домишко, ухлопав на него немало денег. Но капризы вечной мерзлоты сыграли с полицмейстером плохую шутку: не прошло и года, как в доме повело окна и двери и весь дом перекосило, словно черта на заутрене. Насилу удалось за бесценок продать дом купцу-якуту. Поэтому Березкин не задавался большими целями, не мечтал сделать карьеру и был рад-радешенек, если вокруг сохранялось спокойствие. Выслуга лет все равно росла, и пенсия неуклонно приближалась. Как известно, «солдат спит, а служба идет».

Сейчас Березкин спешил к Чаплину не с пустыми руками, а с сообщением полицейского из села Маган: у ссыльного Олеско прошлой ночью были люди. Человек двадцать пять мужчин.

Полицейский проявил бдительность и не только обнаружил следы на снегу, но видел тени людей на занавесках.

Березкин доложил об этом с некоторым торжеством, ибо знал, что Чаплин за глаза зовет его, Березкина, «пустым местом», а бывает — и того хуже.

Исполняющий обязанности губернатора, однако, не только не выказал никакого интереса к сообщению, но с некоторой даже жалостью, точно на больного, посмотрел на Березкина, покачивая головой.

— Вы прямо-таки Нат Пинкертон! — сказал он. — Следы, тени… На кой шут ваши догадки! Вот, извольте видеть, открытый протест!

Чаплин сунул полицмейстеру письмо. Тот дрожащими руками стал надевать очки, думая о том, что ему не суждено расстаться с вечной мерзлотой.

Березкин не понял, против чего протестуют ссыльные. Он считал, что новые порядки больше всего бьют по нему, Березкину. Шутка сказать, сколько форм требуется заполнять, да притом каждодневно, и упаси боже в какой-нибудь графе сделать прочерк! Иной раз просто встаешь в тупик. Например, параграф четыре формы «А»: «Чем ссыльный занимался в течение дня и как именно (читал, спал, ходил в лавку)?» А пристав Кача — ну, конечно, дубина, пень! — заполнил: «В течение дня спал. Как именно, указать не представляется возможным, поскольку ссыльный накрывался с головой одеялом».

Но Березкина испугала категоричность тона заявления ссыльных: раз такая смелость в выражениях — значит, было со стороны властей послабление.