На суровом склоне

Симочка вышла из дома, пряча в муфту пакет. Это было обращение к губернатору, которое она должна была передать.

Матлахов хотел что-то сказать ей, но не осмелился и молча пошел следом за ней до ворот. Во дворе заканчивали постройку баррикады из плах и бревен.

У ворот Симочка обернулась и крепко сжала руку Матлахова:

— До свидания, Юра! — Она перевела дыхание. — Дорогой!

Юрий стоял, как был, в одной рубахе и без шапки, не чувствуя мороза, не слыша грохота выкатываемых из амбара бочек. Солнце было на склоне, когда подбежавший к Матлахову Олеско дернул его за рукав:

— Чего же ты тут стоишь раздетый? Скорее в избу!

Товарищи, оставленные в городе для связи, не расходились и, стоя на улице, смотрели, как ветер играет красным флагом, прислушивались к грохоту и ударам топора, несущимся со стороны дома. Звуки эти становились все глуше, а потом и вовсе замерли.

Крепость «Романовка», ощетинившись колючей проволокой баррикад, прищурившись узкими щелями амбразур, застыла в выжидательном молчании.

Сорок два человека, мужчины и женщины, старые и молодые, сосланные в разное время и по разным делам, объявили вооруженный протест против режима Кутайсова. Начал свою жизнь боевой гарнизон, сделавший своей крепостью дом Романова, своим девизом: «Победа или смерть!»

Дом разделили на две половины. Одной командовал Курнатовский, другой — Костюшко. Антону Антоновичу досталась половина с фасада с тремя окнами, выходящими на улицу.

Отсюда в амбразуры хорошо просматривалась улица. Обитатели «Романовки» гадали, какие меры будет предпринимать губернатор. А вдруг появятся парламентеры или само начальство, или сразу выползут цепи солдат с винтовками наперевес. Увидеть все это можно было только с половины Костюшко. Поэтому молодежь норовила торчать у щелей окон, пока Антон Антонович не выпроводил из помещения всех лишних.

Костюшко поглядывал на часы. По времени пора бы пошевелиться «властям предержащим». Сима безусловно уже передала пакет губернатору. Но улица была по-прежнему пустынна, снег отливал сизоватой белизной голубиного пера, желтым палым листом ложился на него предзакатный солнечный блик. Редкие прохожие останавливались, смотрели вверх: одни, покрутив головой, поспешно удалялись подальше от греха; другие улыбались во весь рот и нарочито замедляли шаг. Старушка закрестилась в ужасе. Мальчишка в заячьей шапке, озабоченно спешивший куда-то, засунув руки в рукава большого, не по росту, ватного пиджака, повернул голову по направлению взгляда прохожего и, минуту постояв с открытым ртом, сунул в рот два пальца.

На свист неведомо откуда появилось еще несколько мальцов. Свистун показал им вверх, на флаг, и будто по команде все бросились к забору. Галками рассевшись на перекладине, они ожидали, что будет дальше.

Костюшко смотрел в щель. На снег мостовой легла серая тень: шесть городовых верхами рысью въезжали в улицу. Они медленно спешились, встали по трое с каждой стороны, оборотились лицом к перекрестку. Через несколько минут к дому Романова подкатили губернаторские сани.

Городовой откинул медвежью полость, и полицмейстер, придерживая шашку, вылез из саней. Губернатор остался сидеть, сняв перчатку, пытался закурить, но пальцы, видимо, замерзли, и он с досадой бросил папиросу.

Полицмейстер подошел к дому, недоуменно оглянулся по сторонам. Затем послал городового во двор. Городовой, потыкавшись в запертые ворота, вернулся и, взяв под козырек, доложил, что ходу нету.

Полицмейстер оглянулся на Чаплина. Тот бросил несколько слов.

Березкин плюнул, подошел под окна и, приставив ладони ко рту наподобие рупора, закричал во весь голос:

— Господа политические! Губернатор просит выслать парламентеров!

В доме было заранее уговорено, что переговоры будут вести Олеско и Грошев. Пока они перелезали через баррикады, пока отдирали доски заколоченных дверей, губернатор ежился от холода в санях и, наконец, вышел из них и нервно заходил по улице.

С грохотом валились во дворе ящики. Парламентеры пробирались через баррикаду. Не выходя со двора, объявили, что готовы принять губернатора, — пусть войдет во двор.

Полицмейстер сунулся было вслед за Чаплиным, но часовой преградил ему путь винтовкой. Чаплин, не торопясь, с достоинством шагнул во двор, и калитка за ним закрылась.

— А, это вы… — начал губернатор, несколько растерявшись при виде Олеско. По донесениям агентуры, организатором всех протестов был Костюшко, невыдержанный на язык, грубиян. Губернатор готовился к встрече именно с ним. Однако пожилой и корректный Олеско вызывал у губернатора неприятные чувства другого рода; в свое время Чаплин не разрешил выезд жены Олеско с ребенком к врачу, и сейчас губернатор вспомнил, что ребенок умер.

— Именно я, господин губернатор, — ответил Олеско и протянул руку к навесу, под которым у Романова стояла всякая хозяйственная утварь. — Пожалуй, тут будет удобнее.

Губернатор покосился на нагроможденный вокруг скарб и вошел под навес.

Посиневшими от холода губами Чаплин произнес:

— Вы, господин Олеско, не увлекающийся юноша, уж вам-то, должно быть, понятна бессмыслица этой затеи, всего этого протеста…