На суровом склоне

«Послабление» с некоторых пор стало самым тяжким преступлением в России. Сам военный губернатор Восточной Сибири Пантелеев, бывший шеф жандармов, — гроза губернии, не мужчина, а скала, монумент! — за «послабление политическим ссыльным» отстранен от должности. А какие там послабления?! Разве только что форм «А» и «Б» не было!

Березкину показалось, что страшное слово уже произнесено в этом кабинете и обращено к нему, Березкину.

Вдруг с ужасом он вспомнил, что в его канцелярии чуть не с рассвета сидит якут Романов, ждет приема. Уже садясь в сани, Березкин бросил ему:

— Подожди, подожди, братец. Вот приеду — поговорим!

А Романов, жалобно сморщив безволосое бабье лицо и волоча по снегу полы богатой шубы, назойливо бубнил что-то про ссыльных, живущих в доме его соседа, тоже Романова, про какие-то подводы с продуктами. И не только с продуктами, но и с какими-то мотками проволоки.

«Протест и проволока…» Внезапная догадка, будто колом по голове, ударила Березкина. Мотки проволоки могли понадобиться ссыльным только для одной цели… Баррикады!

Полицмейстер шлепнул себя ладонью по темени и выложил свои догадки.

Чаплин потемнел:

— Так чего же вы бездействуете? Что такое этот Романов? Почему такая фамилия?

Березкин пояснил, что фамилия якуту дана при крещении, по его личному, как верноподданного, настоянию, взамен старой, неудобопроизносимой, и что человек он весьма состоятельный и благонамеренный.

— До-мо-владелец. И сосед его также якут и также домовладелец, но не столь благонамеренный, возможно, потворствует своим квартирантам-ссыльным…

— Тащите сюда заявителя! — приказал губернатор и погрузился в невеселые думы.

Хорошо графу Кутайсову, сидя в Иркутске, писать циркуляры. А здесь, в области, превышающей по площади многие европейские государства, собраны самые ярые, непримиримые, отчаянные враги самодержавия. Их расселили по улусам и наслегам, но наивно думать, что, преодолев бдительность охранных органов на свободе, а нередко и в тюремных стенах, они не смогут объединиться здесь, где их держат не железные решетки, а только версты тундры, морозы и снега!

Чаплин так настроился на мрачный лад, что даже не удивился чрезвычайному сообщению домовладельца Романова.

— Да как же, черт побери, угораздило вас с раннего утра держать человека с такими сведениями и спокойно ждать… Чего, спрашивается, — бунта ссыльных, баррикад, стрельбы?! — вне себя закричал Чаплин на полицмейстера.

Было два часа пополудни 18 февраля 1904 года.

Теперь оснащение «крепости» шло уже в открытую. Обнаружилось, что поместительный дом купца Романова имеет неоценимые качества для намеченной цели: толстые бревенчатые стены, изнутри обшитые фанерой, кладовые и всякие закоулки для хранения продуктов, обширные службы во дворе.

Сначала дом заполняли постепенно, подвозя и поднося нужное, по возможности, скрытно. Сейчас погрузка шла у всех на глазах.

Поротовская улица в Якутске, наверно, никогда еще не знала такого оживления. И солидный, угрюмоватый дом Романова никогда не привлекал такого внимания обывателей. Сейчас он зажил новой жизнью. Множество молодых людей сновали вокруг него в суете, значение которой поначалу не могли угадать даже самые дотошные из собравшихся, правда на почтительном расстоянии, любопытных.

Было, кроме загадочности, во всем этом еще что-то веселое, размашистое, удалое, словно бы готовился праздник, съезд гостей или свадьба… Можно было бы так и подумать, если бы вся эта возня не затевалась ссыльными, которых безошибочно отличал взгляд якутского жителя. А какие у ссыльных праздники, гости и тем более свадьба?

Не подвох ли какой готовится? У кого мелькала такая мысль, тот торопился прочь, подавив любопытство. Однако толпа зевак все увеличивалась, и в ней высказывались всякие досужие догадки о происходящем. Якутск — город ссыльных. Здесь в воздухе витают бациллы непослушания. А в кутерьме у дома Романова они просто-таки просматривались невооруженным глазом.

Хотя не слышно было никаких крамольных слов или песен и вроде бы мирно, дружно, в лад шла тут какая-то работа, но именно в ней таился некий секрет…

А когда с саней стали сгружать тяжелые лиственничные плахи и, того пуще, мотки колючей проволоки, улица сразу опустела, глазеющих словно ветер выдул.

Между тем к дому подъезжали одни за другими розвальни, разгружались и отъезжали. Ссыльные, сбросив пальто и полушубки, тащили в избу подернутые искристой корочкой инея мясные туши, тусклые желтоватые круги замороженного молока. Крякая, взваливали на спину кули с мукой. Все это — споро и весело, с выкриками в подражание настоящим грузчикам, даже «Дубинушку» завели.

Женщины сгрудились около саней с печеным хлебом.

— А ну, давайте цепочкой становитесь! — командовал, стоя в санях, Олеско. Борода и усы его заиндевели, глаза весело щурились на солнце. Проходившему в избу Костюшко он показался совсем другим человеком, чем на совещании в Магане: как будто сама возможность действовать сделала его моложе и проще, как бы сняла трагическую дымку с его облика.