На суше и на море - 1964

Татьяночку у нас любят и оберегают от грубостей. Она кажется хрупкой, но ловка и лучше других девушек переносит качку. Даже в жестокий шторм, прижимаясь бедром то к краю одного, то другого стола, она умело балансирует подносом с тарелками. Быстры ее картавые и мягкие ответы горластым мужчинам:

— На здорловье!

— Сейчас вам будут вторлые.

Еще забавней звучит ее голос, когда она в камбузе напевает любимую песенку:

Карламба,Синьорлы, синьорлы…

На шутки Татьяночка всегда улыбается, но их так много, что, наверное, она устает от своей улыбки. На целый рой любезностей она отвечает терпеливым вздохом:

— Как же вы мне надоели, господи!

Сейчас старик Белянкин галантно приглашает ее к столу.

— Татьяночка, садись к нам, у нас клубничное варенье!

Девушка молча скользит между столами, поправляя тыльной стороной ладони выбившиеся из-под косынки льняные пряди. Руки у нее тонкие, но округлые, вся она — светлая. Подсела, обрадованная, праздничная в своем белейшем халатике, улыбнулась:

— От варленья никогда не откажусь.

— Далеко дочка от мамы, чтобы мама могла угостить! — сказали мы. — Ну, с Новым годом! — выпили по сто граммов спирта за тех, кто далеко от нас, и запили «боржоми».

— И чтобы им ничего не угрожало, никакие ракеты, — проговорил Тихой. — И чтобы всем поскорей вернуться к семьям…

— Эх, сидеть бы сейчас в некачающейся комнате, ждать гостей!.. — мечтательно сказал один из морозильщиков.

Я съел две столовые ложки сахарного песка (никогда раньше мои мышцы так явственно не просили сахара). Глянул в иллюминатор.

Смещаясь то вверх, то вниз, колыхались лиловые и белые волны, они отражали белое и ясное до озноба ночное небо. Вдали, похожий на темное облако, бело дымился от снежного бурана на его склонах один из обледенелых необитаемых островов Баллени. Раньше я даже не знал, что есть такая группа островов и что она помечена на любой карте южного полушария. Этот остров чужд нам своей безжизненностью. Для нас он, пожалуй, не столько сама земля, сколько воспоминание о ней…

В нашей столовой тепло, уютно, стоит зеленая фанерная елочка, выпиленная и покрашенная плотником, увешанная игрушками (девчата сделали), — если прищуриться, похожа на настоящую. Но, глядя на эту елку, о чем только не задумаешься — правда, всего на минутку. Ведь внизу, в трюме, тебя ждут товарищи, а за переборками столовой слышен надсадный стон базовского электрокрана!

Выпив, старик Белянкин вдруг загрустил и стал припоминать обиды — как над ним подсмеиваются молодые матросы.

— Я доволен, что еще могу залезть даже на мачту, но мне давно пора этого не делать, а какие-то сопляки плохо со мной обращаются!

Мы стали его успокаивать и за оставшиеся в нашем распоряжении пять минут кое-как развеселили.

— Уйдешь на пенсию, — сказал Тихой, — кто будет моим критиком?

— Ты без меня свое дело знаешь, — одобряя и все так же завидуя, возразил старик. — Только нос не задирай, может, пригожусь! — Лицо старика стало одновременно печальным и лукавым, и все рассмеялись. Татьяночка схватила Белянкина за руку и потянула фотографироваться.

Сережка Здор все успел — и выпить, и закусить, сбегать в каюту и вернуться оттуда с фотоаппаратом.

— Моментальное фото! — возвестил Сережка и запечатлел «для истории» официантку Татьяночку под руку с улыбающимся стариком лебедчиком на фоне фанерной елки.

Вынужденный перерыв

Пока не прошла белая ночь, мы посматривали на циферблаты часов через каждые полчаса — и каждые полчаса казались часом. Но к утру, окрасившему в оранжевое облака, каждые десять минут стали тянуться как полчаса. Настолько мы потеряли реальное представление о времени.

Все чаще наше судно вздрагивало от смягченных кранцами ударов о борт китобазы (кранцы здесь — туши убитых китов).

Лоза уже ворчал, бубнил, ругался не переставая. Парня выводило из себя, что его торопят и клюют за нарочитую медлительность и отлынивание. Он пробовал уйти на палубу, пристроиться под команду боцмана, но его оттуда турнули. Даже Здор, под конец снова повеселевший, стал высмеивать Лозу:

— Он досачкуется! Жалуется на один радикулит, а заработает десять радикулитов! Аж посинел от холода, а не работает. Эй, Лоза, давай шевелись! Для чего, думаешь, мы работаем? Чтоб согреться!

— То смеялись, пели, а то ругаться из-за тебя стали. Кончай! — кричали Лозе.

К концу смены я уже с трудом доносил до места подряд три мешка вместо должных четырех-пяти и невольно старался уложить поближе или дотащить волоком. Хочешь одной ногой стать на мешок-ступеньку, но с трудом удерживаешь равновесие на другой ноге. У бывалых ребят и то ноша чуть не вываливается из рук — это они отвыкли: еще раза два так поработать, и все втянутся, а через две недели смогут сделать в два раза больше!

Моряки стали работать хмуро, все молчком; только у Тихого в тумане весело посвечивают золотые зубы да глаза под рыжими бровями.

— А ты здорово держишься, — подбадривает он меня. — Тебе в новинку, а ты — ничего!

После его слов оказывается, что у меня еще есть в запасе смешинки.