На суше и на море. 1967-68. Выпуск 08

Крохотный домик был брошен в хлеба посредине гладкой степи, и лишь у горизонта она поднималась, словно края блюдца. Тогда была молодость, здоровье, свежее чувство необыкновенности и ожидания чуда…

После этого сна особенно трудно было вставать, идти на наблюдения; в голову лезли недобрые щемящие мысли о том, что пора менять работу, подыскивать что-нибудь полегче.

Вся жизнь прошла на отдаленных метеостанциях, и прошла она тихо, под мягкий, баюкающий стук часовых механизмов в приборах. Прошла молодость, и по каплям истаяло здоровье, а чуда так и не случилось. Из всего, о чем когда-то мечтал, осталось только ощущение необыкновенности в работе. Но сейчас и оно притупилось. Заело одиночество, и захотелось к людям.

До ближайшего поселка было сорок километров переметенного черствыми застругами зимника. Две недели назад худой хромоногий напарник по зимовке Яшка заболел, запряг лошадь и уехал лечиться. Теперь Голованову казалось, что никакого поселка не существует вообще и что на всей земле, в завьюженном царстве камней и снега он остался один.

Тишина была тяжелой и неподвижной. Ни покашливание, ни натруженное прерывистое дыхание, ни скрип снега под растоптанными валенками не нарушали ее. Голованов привык к этим звукам и просто не замечал их.

Март прошел в снегопадах и ветрах. Домик почти совсем замело, а на метеоплощадке, между будками с приборами, лежали горбатые, тяжелые сугробы. Они уже не были такими белыми, как зимой, — зыбкая синева сочилась теперь от них. И когда Голованов брался за лопату, то невольно про себя начинал подсчитывать плотность и вес переброшенного снега. Он делал длинные перекуры и старался не замечать, как мелко подрагивала в коротких пальцах сигарета.

Даже на работе он не мог избавиться от невеселых мыслей. Они были как небольшой по весу, но неудобный и угловатый груз.

Вечер был тихий и влажный, словно начали таять снега. Голованов надел полушубок, вывернул фитиль «летучей мыши», взял со стола журнал, ленты для самописцев и вышел на улицу.

Из-за хребта навстречу месяцу плыли редкие, как осенняя шуга на реке, барашковые гряды облаков и торопливо мигали звезды. «Альтокумулюсы», — привычно отметил он и только через минуту с раздражением вдруг подумал, что высококучевые облака несут с собой бурю. На большой высоте уже неслись холодные массы воздуха с севера, оттого и звезды мигали, как гаснущие костры.

Голованов зябко поежился, запахнул полы полушубка и вдруг затосковал по Яшке. Яшка был молчалив, а если о чем и говорил, то чаще про свои болезни. Голованов сердился, это надоедало, а вот теперь мучительно захотелось услышать его глухой голос перекинуться с ним парой слов. Если бы Яшка был здесь, наверно;? не было бы тоски и не одолевали бы тяжелые думы.

Голованов вздохнул, надвинул на лоб шапку и медленно побрел к метеоплощадке.

На звездном небе появился нерезкий силуэт нахохлившейся черной птицы. Это, выставив острый нос навстречу надвигающейся буре, дремал на мачте флюгер. Вокруг на столбах стояли решетчатые, похожие на ульи будки с умными тонкими приборами.

Подсвечивая фонарем, он записал температуру, влажность воздуха. Привычно взбираясь на лесенки, начал менять ленты на самописцах, а сам думал, что хорошо бы съездить в поселок хотя бы дня на два.

Виделся ему Яшка, чудился собачий яростный лай и запах дыма. На столбе, что у клуба, хрипло орал простуженный вьюгами динамик. Десятки желтых окон смотрели в ночь. Он зажмурился, но видения не исчезли, и ему стало не по себе.

С осени надо было завести собаку. Все была бы живая душа рядом. Но сейчас же он подумал, что делать этого нельзя. Собака будет нарушать снежный покров вокруг зимовки и мешать снегосъемкам.

Голованов торопливо закончил наблюдения. Облака уже не плыли белыми тугими валами, а растекались по небу мутной прозрачной пленкой. За ней стояла неподвижная луна в тусклой семицветной радуге-гало.

Он шел к домику и вспоминал, что осенью было хорошо: часто заезжали гости — чабаны. Он кипятил для них на костре чай, пахнувший увядшим шиповником, слушал неторопливые на ломаном русском языке рассказы. Разговоры были житейские: про выпасы, про скот, про погоду, про старую дорогу, что проходила километрах в двух по краю долины… Голованов слушал, и ему было спокойно и приятно. В выцветшем за лето небе плавилось маленькое осеннее солнце…

Он смотрел туда, где была дорога, и представлял, как лет семьдесят назад толстые от непомерных тулупов ямщики гоняли по ней почтовые тройки. И дорога называлась тогда громко — почтовый тракт. Он шел от далекого купеческого Семипалатинска на Зайсан, к китайской границе. На месте метеостанции стоял пикет, а там, где метеоплощадка, висел бронзовый колокол…

Место для пикета было выбрано мудро. Здесь через самую низкую часть хребта раньше всего прорывались холодные ветры с севера. Вершины начинали дымиться белыми кострами, а уже через час по всей округе, припадая к земле, неслось гривастое пламя метели.

Это было давно: и пикет, и колокол, и его, наверное, хриплый, тревожный набат, предупреждавший о непогоде.