На суше и на море. 1967-68. Выпуск 08

— Долго. Северный ветер. К утру он перейдет в низовик. Ехать, конечно, можно. Видимость неплохая, но переметет все…

— Ну и работа у тебя, отец. Нашей не позавидуешь, а от твоей взвоешь.

Голованов ничего не сказал.

Еще недавно он сам думал о никчемности своей работы, о бесцельно прожитой жизни. Только теперь почему-то было обидно слышать это от мальчишки, занятого консервами. Что понимал этот лупоглазый в его работе?

— Значит, поедем… — снова спросил пожилой и, словно оправдываясь за свою неразговорчивость, добавил: — Понимаешь, километрах в двадцати отсюда недавно буровую поставили. Что-то у ребят там не ладится. Вот ехали, да с пути сбились…

Он заслонил ладонью глаза. Должно быть, свет в лампе был для него слишком ярким.

И сразу исчезло чувство настороженности и обиды. Голованову была знакома усталость, когда трудно говорить, и ему захотелось, чтобы к утру ветер не перешел в низовик и чтобы они не уехали, а отдохнули и выспались.

Он украдкой посмотрел на часы. Давно было за полночь. Он отодвинул стол, постелил на пол кусок кошмы.

Голованов знал, что сегодня ему уже не заснуть, хотя ничего особенного вроде бы не случилось, но для него и этого было слишком много. Он надел на лампу бумажный абажур и долго рассеянно перебирал бумаги.

Легли спать гости. Спокойно и ровно засопел шофер. Геолог кашлял, вздыхал, ворочался.

Вокруг лампы лежало размытое пятно света, и Голованов вспомнил, что нужно вычертить за прошлый месяц «Розу ветров». Он достал лист миллиметровки, линейку, таблицы повторяемости ветров, остро заточил карандаш. Работа была привычной, несложной и не мешала думать. Мысли, словно мотыльки, не могли вырваться за пределы светлого круга от лампы.

Наступит весна, и он уедет. Потом придет сиротское городское лето, и уже не нужно будет строить планов на следующую зиму. Это будет черта под всей его жизнью. А эти двое все так же будут ездить по земле и делать свое дело.

Мысли перешли на геолога. Тот все покашливал, видимо не спал. Геолог был не моложе Голованова и, наверное, болен по-настоящему. Голованов вспомнил, как тот сказал: «Придется ехать» — и вспомнил его глаза. Получалось, что свое у того было не главным. Что-то не ладилось на буровой, и геолог поехал в ночь. А на пути у него — обледенелые горы, и засыпанные снегом долины, и десятки километров бездорожья, и, наверное, боль в простуженной груди.

И Голованов почему-то вдруг сравнил себя с геологом. Ни во внешности, ни в работе у них как будто нет ничего общего, зато у них сходство в другом — свое никогда не было главным.

На свете шла другая жизнь, простая и уютная — там можно отсидеть семь часов на работе, прийти в домашнее тепло, пить чай со свежим хлебом, читать газету. Они оба жили в стороне от нее, а если случайно и прикасались к ней, то только для того, чтобы собраться в новую дорогу.

Голованов отложил карандаш и всмотрелся в миллиметровку. Четко вычерченная восьмиконечная звезда лежала на листе. Лучи ее были разной длины, и в углах стояли буквы, обозначающие страны света. Самый длинный луч показал на «норд». Значит, чаще всего, даже в первый весенний месяц март, здесь, у хребта, дули северные ветры. Луч был похож на обелиск, такой он был прямой, строгий, с острым углом вверху.

— Роза ветров, — сказал кто-то за спиной.

Голованов вздрогнул и обернулся. Придерживая на груди расстегнутую рубашку, стоял геолог и смотрел на чертеж.

— Роза ветров, — отозвался Голованов и уже спокойно сказал, как равному и знакомому: — Садись…

Они помолчали, закурили от одной спички. В стены била пурга, и от потухшей печки пахло печеной картошкой.

— Мы «Розой» часто пользуемся, — снова сказал геолог, — с ветром не пошутишь…

Они опять долго молчали.

— Болеешь? — спросил Голованов.

— Ничего не поделаешь, возраст.

— Значит, скоро спишут, — сказал Голованов, морщась, словно говорил о себе.

Тот усмехнулся.

— Кто нас может списать? Разве что мы сами? Давно бы надо, да рука не поднимается. Жизнь у нас, бродяг, что эта «Роза». — Он подвинул чертеж к себе и накрыл его ладонью. — Всегда с одним острым лучом, к одному делу.

С удивлением и каким-то странным облегчением Голованов вдруг заметил, что геолог прав. Кто может списать, если этого не захочешь сам. Это было как открытие. Он посмотрел в окно. Метель стала льнуть к земле, и снова засветились пока еще робкие звезды.

И впервые за этот вечер он не почувствовал скованности. Ему захотелось поведать геологу о колоколе, и он начал рассказывать. Геолог слушал, подперев подбородок кулаком, покашливал и дышал глубоко, с хриплым свистом. Совсем незаметно в историю колокола вплелся рассказ о жизни. Это была не жалоба, потому что Голованов не умел жаловаться. Просто он знал, что седой геолог понимает его лучше, чем кто-либо другой.

Они не спорили, эти два совсем недавно еще незнакомых человека, потому что у них была одна на двоих судьба, одна дорога вечных устроителей необъятной земли. Это был не разговор, а скорее совет двух мудрых и немного суровых людей о жизни. Покашливая в кулак и щурясь от света лампы, чуть припадая на букву «о», говорил геолог: