На суше и на море - 1969

Небо постепенно заволакивается облаками, сияние тускнеет, и к Ваниной избе мы подъезжаем темной ночью. Жилье по крышу заметено снегом, и, даже когда в окне загорается неяркий огонек, поначалу кажется оно таким же угрюмым, как и его хозяин. Но насколько обманчиво может быть первое впечатление. Слышится несколько неуверенных хлопков, затем частая трескотня мотора — и в окнах вспыхивает яркий электрический свет. (Здесь своя электростанция, и Люся, Ванина жена, с ней неплохо управляется.) Жилье внутри просторно, с высокими потолками, теплое, чистое. Оно мало чем отличается от дома где-нибудь в подмосковной деревне: те же сени, кухня со столом под клеенкой, лавками вокруг него, плитой, спальня с никелированной кроватью и горой подушек.

Сброшены кухлянки, торбаса, опустошен без малого ведерный чайник крепкого чая, исчезла гора вареной оленины, что Люся подала в деревянном корытце (сервировка по чукотскому этикету). На столе снова чайник. Ваня давно оттаял. Он в синей сатиновой рубахе, пьет чай с блюдечка, отдувается, по его лбу струится пот. «Расейский» мужик, да и только. И оказался он вовсе уж не таким мрачным. Каждой шутке Нанауна — старик любит побалагурить и знает в том толк — вторит Ванин, как, впрочем, и общий, смех. Ваня смеется особенно заразительно, как-то по-детски непосредственно. Лицо его при этом молодеет, в обрамлении фиолетово-загорелых губ блестят ровные, крепкие, ослепительной белизны зубы. Тепло и сытный ужин делают свое дело. Глаза собеседников соловеют, разговор умолкает. Феликс первым покидает компанию и вытягивается на постеленных хозяйкой оленьих шкурах. Ложимся и мы с Нанауном, Ваня, и только Люся, прежде чем остановить движок, хозяйничает, звякая посудой на кухне.

Выезжаем рано, едва показалось над горизонтом холодное, неяркое солнце. Мороз щиплет нос и щеки. Семенят, не оставляя на снегу следов, собачьи лапы, ритмично стучит о гребни заструг нарта. Восходящее светило за спиной. Цель этого маршрута — обследовать всю западную часть острова от побережья до уже знакомой нам горы Тундровой.

Тихо; наши тени, бегущие впереди по снегу, все укорачиваются — солнце набирает высоту; оно постепенно разгорается, начинает даже припекать. Все его тепло остается пока снаружи, на кухлянках; чтобы согреться, как и вчера, приходится соскакивать с саней, и тем не менее дыхание весны ощущается. Откуда-то донесся голос ворона. Но это уже не тот спокойный, деловитый крик птицы, что звучал у поселка дней десять назад. Теперь он окрасился новыми оттенками, наполнился томлением, торжеством, страстью. Значит, скоро вороны уже приступят к гнездовым делам. Нанаун поворачивается ко мне, стрясывает рукав кухлянки, достает из-за пазухи папиросу, закуривает.

— Метахлюк, — говорит он, показывая рукой вверх (о ком идет речь, понятно). — Мы его не стреляем, не ругаем тоже.

На мой вопрос «почему?» старик с серьезным лицом рассказывает, что небо когда-то было постоянно черным, но ворон облагодетельствовал человечество, это он принес на землю свет.

— Один раз клевал — дырку сделал, звезда вышла, другой раз клевал — другую звезду сделал, потом много раз клевал — солнце получилось…

Историю эту я знал и раньше, читал ее в сборниках чукотских сказок. Конец ее приходится рассказывать уже мне:

— А знаешь, почему он черный? — Нанаун либо не слышал всей сказки, либо запамятовал ее, а быть может, из деликатности дает и мне возможность блеснуть эрудицией. — Он раньше белый был, а как проклевал большую дыру, так солнце его и опалило, с тех пор черный стал.

Нанаун смеется.

Весна волнует не только воронов. На рыхлом снегу сегодня впервые начали встречаться парные следы песцов (близится и их брачная пора), желтые «отметки» самцов появились на вершинах заструг.

Ульвелькот останавливает собак, встаем и мы.

— Нарта кричит, войдать будем, — говорит Нанаун.

Полозья и впрямь «кричат» — они скрипят, а «войдать» — значит намораживать слой льда на их скользящую поверхность; сани на «ледяном ходу», особенно по снегу, идут гораздо легче. Подхватив остолом сани, Нанаун валит их набок. Затем он достает из-за пазухи пластмассовую фляжку с водой, отвязывает от дуги лоскут медвежьей шкуры, набирает воду в рот, прыскает ее на мех и легкими, быстрыми мазками размазывает по полозу. Переваливает сани на другой бок и войдает второй полоз. Все, можно ехать дальше.

Пересекаем реку Мамонтовую. Где-то слева от нас, на побережье, остается охотничья избушка Нанауна. Большую часть года он живет вместе с семьей, в поселке, но промышлять песцов уже много лет подряд приезжает сюда. Собаки упорно норовят свернуть к избушке и, похоже, удивлены поведением хозяина, почему-то минующего свое жилище.

Добираемся до реки Неожиданной, едем ее долиной и попадаем в горы. Это уже Западное плато. Останавливаемся, еще раз войдаем сани, уточняем по картам маршруты, договариваемся о месте встречи и ночлега и разъезжаемся по разным распадкам.

Нанаун действительно знает эти места великолепно.