На суше и на море - 1977

Ожидание шорохов, ночных далеких и неясных звуков стало для меня за четыре ночи привычным, и я без особого напряжения готов был поймать любой голос ночной тайги. И я не удивился, не вздрогнул, когда за кустами у омшаника, где позапрошлую ночь таился и мерз Роман, раздался негромкий, глухой шорох.

К пасеке подошел медведь. Он был совсем рядом. Нас разделяла сейчас лишь полоса черемухи, частого березняка шириной метров пятнадцать. Медведь вышел к крайним ульям. Эти ульи я не мог видеть с крыльца. Я подождал, услышал новый шорох и легкий стук крышки улья — зверь подошел к улью, в темноте отыскал крышку и легонько подцепил ее лапой. Сейчас он снимет крышку и вытряхнет рамки. Я ждал, но удара крышки о землю так и не последовало… Неужели он не станет ворошить улей здесь, а унесет его в лес?

Я осторожно взял правой рукой ружье, левой — фонарь и тихо поднялся с крыльца. На ногах у меня были легкие резиновые тапочки. Они не выдавали моих шагов… Шаг, еще шаг. Сейчас я доберусь до угла кустов. Зверь окажется совсем рядом. Я замер и услышал новый шорох, а вслед за ним глухой утробный звук, будто медведь только что проглотил застрявший в горле кусок. Я включил фонарик.

Желтое пятно света выхватило из темноты улей и темный бок большого зверя… Медведь, пожалуй, не сразу понял, что произошло. Он не спеша выедал из рамки соты и, наверное, не думал, что ему кто-то помешает… Большая широкая голова качнулась к свету. Увидел ли он меня в темноте, ослепленный фонариком?.. Я громко и зло произнес какое-то незамысловатое ругательство, и тут же из ружейного ствола громовым выстрелом вырвался короткий всплеск огня. Зверь качнулся назад и, с треском ломая кусты, бросился в сторону. И тут же еще один выстрел грянул вслед перепуганному медведю.

Эхо выстрелов еще не успело подняться высоко над ночной пасекой, как сзади меня с грохотом отскочила в сторону дверь избушки и на свободу вырвался мой пес. И долго был еще слышен в ночи бешеный лай: собака в темноте гнала в горы оплошавшего зверя.

Когда рассвело, я внимательно осмотрел место происшествия и шаг за шагом восстановил все события прошедшей ночи…

…Медведь вышел на пасеку в полночь. Вышел осторожно, но прямо и смело. Подошел к крайнему улью, подцепил лапами крышку, снял ее, но не отшвырнул в сторону, а тихо положил на землю. Затем приподнял улей и аккуратно вывалил из него рамки. Как уж умудрился зверь так тихо вытряхнуть рамки из деревянного ящика, не знаю, только никакого стука я не расслышал. Выедал соты из рамок разбойник тоже очень тихо, не урчал и не ворчал. Здесь-то и уперся в медвежий бок луч моего фонарика.

Медведь успел ухватить зубами соты лишь в одной-единственной рамке. Остальные были целы, пчелы не разбежались: пчелиная матка была на месте. Я поднял улей, поставил его на место, опустил в магазин рамки, собрал пчел и закрыл улей крышкой. Следов преступления не осталось.

Пулевое отверстие в стволе дерева я замазал глиной, чтобы оно не бросилось кому-нибудь в глаза, и отправился в лес вслед за медведем. На этот раз след отыскать было просто. У перепуганного зверя обычно тут же начинается «медвежья болезнь» — расстраивается желудок. Подвел слабый медвежий живот и этого разбойника, и я стал даже опасаться, не помер ли он со страху. Говорят, и такое бывает.

Роману о пуле, всаженной в дерево, и об улье, который свалил медведь, я, разумеется, не рассказывал, но заверил его, что медведь больше не придет, ибо я его ранил и ранил, видимо, сильно. Пришлось сказать, будто ходил я за ним далеко в горы и видел следы крови — кровь якобы была темная, значит, пуля повредила основательно внутренности. А вот убить медведя мне, мол, не удалось: ночь была темная, медведь вышел неслышно, стрелял я уже тогда, когда зверь уходил.

Поверил мне Роман или нет, но пасека была избавлена от нашествий, и мы расстались с ним добрыми друзьями.

Жил я на Алтае до осени, до той поры, когда в горных кедрачах вызрела и стала опадать кедровая шишка. К этому времени все медведи поднялись наверх, в горы, и позабыли до следующей весны дороги к пасекам.

Я нередко посещал речку Чернушку, поднимался вверх по той самой тропе, по которой медведь-разбойник спускался с гор за медом. На этой тропе почти до самой осени я встречал знакомые медвежьи следы. Только теперь они редко вели в ту сторону, где не так давно дошлый алтайский мишка натерпелся страху. Не приходила больше на пасеку и медведица с медвежатами. Пожалуй, эти звери тоже как-то прознали, что пасека все-таки принадлежит людям.

Вот и весь мой рассказ об алтайском медведе, с которым свела меня судьба летом 1974 года на склонах Тигирекского хребта. Конечно, жалею я, что пришлось мне все-таки брать в руки ружье и «воспитывать» зверя, что не выпало мне встретиться с ним по-хорошему и, как прежде, в архангельской тайге, сказать и этому медведю доброе: «Здравствуй, мишка». Но это уже не моя вина. Мирный, покладистый зверь чаще бывает там, где к нему с достойным его уважением относятся люди…

Рихард Крист

ВОРОТА В МИР