…Когда-то, по пути из Калькутты в Токио, он уже побывал здесь, правда не успев познакомиться с городом. Теперь у него было время. После занятий в Институте языков мира, в котором он стал преподавателем, Ерошенко отправлялся бродить по улицам. К счастью, он встретил двух друзей, которых знал еще по Японии. Они всюду бывали вместе. Китай служил для них загадкой, разгадывать которую не было уже ни настроения, ни сил. «Я думал о Европе, — признается он, — мои друзья мечтали об островах Южных морей или о Тибете», — писал он в «Рассказах увядшего листка», созданных в Шанхае и принесших ему широкую известность.
В этот тяжелый для него момент Ерошенко пригласили преподавать эсперанто в Пекинский университет. Приглашение исходило от Лу Синя и его брата Чжоу Цзожэня. К тому времени в Китае уже знали творчество Василия Ерошенко, знали о его горькой судьбе. Это в первую очередь и привлекло к нему внимание такого выдающегося писателя, как Лу Синь. Китайские журналы и газеты тех лет сообщили о высылке Ерошенко из Японии, о жестоком с ним обращении, и в ряде стран Востока поднялась волна протеста в защиту слепого поэта.
По-своему принял участие в этой общественной кампании и Лу Синь. Еще не зная Ерошенко лично, он перевел и опубликовал некоторые его сказки. В предисловии к ним объяснил, почему так поступил: «Мне хотелось, чтобы был услышан страдальческий крик гонимого, чтобы у моих соотечественников пробудились ярость и гнев против тех, кто попирает человеческое достоинство». И вот, узнав, что Ерошенко в Шанхае, китайский писатель принял горячее участие в судьбе русского скитальца. Мало того, он предложил Ерошенко поселиться в его доме.
Гостя поместили в специальном флигеле, где обычно устраивали приезжих. Часто Лу Синь приходил к нему, располагался в кресле, закуривал сигарету, и начиналась беседа (говорили по-японски): о Китае и Японии, о японской и немецкой литературе, о России и о ее писателях, о произведениях Ерошенко и многом другом. И конечно, о русской революции, в которой оба видели начало новой эры.
Став преподавателем Пекинского университета, Ерошенко как бы попал в эпицентр культурной жизни тогдашнего Китая.
Лекции он читал в большой аудитории, выдержанной в китайском стиле. В своей неизменной косоворотке, он сидел перед слушателями и водил пальцем по бумаге, на которой выпуклым шрифтом был записан текст лекции. Рядом находился Чжоу Цзожэнь, брат Лу Синя, и переводил то, что говорил Ерошенко, с эсперанто на китайский язык. Чему же посвящал он свои выступления? Русской литературе, чаще всего творчеству Л. Андреева, знакомил с содержанием его произведений. И двести юношей и девушек, заполнявших аудиторию, усердно записывали слова слепого лектора, стремившегося прежде всего привлечь внимание к темам борьбы за свободу, гуманистической линии в русской литературе, выступавшей за униженных и оскорбленных.
Не остался Ерошенко в стороне и от политической жизни той поры. И здесь, в Китае, он участвует в первомайской демонстрации, во время которой поет «Интернационал», тогда еще не переведенный на китайский язык, выступает на вечере в народной школе при Пекинском университете, где в этот раз поет песню о Степане Разине, аккомпанируя себе на гитаре. К его досаде, не все понимали ее смысл. Тогда Лу Синь, переговорив с Ерошенко, специально пересказал ее содержание и опубликовал в газете «Чэнь бао».
Жизнь Ерошенко в Пекине протекала более спокойно, нежели в Токио. Часто в компании с кем-нибудь он отправлялся верхом, обычно на осле, так как передвижение на рикше всегда категорически отвергал, а другого транспорта в Пекине в ту пору не было.
Случалось, он вместе с Лу Синем посещал торговую улицу Люличан, в особенности ему нравились лавки антикваров, где он подолгу ощупывал всевозможные резные фигурки, изделия из фарфора и глины. «Есть большой и шумный Пекин, — писал Ерошенко. — Но мой Пекин — иной, скромный и тихий… Люди моего Пекина — простые и честные труженики. В этом городе, среди молчаливых людей сердце мое немного успокаивается. Но, увы, оно не может быть абсолютно спокойным и, должно быть, никогда не сможет».