На цыпочках

«Но может быть, — это ошибка? — подумал я. — Может быть, они уже плюнули на все дело и просто отдыхают на том холме? Или... или они действительно плюнули на все?»

Я осторожно приподнял голову и посмотрел. Защитный берет по-прежнему торчал из-за башни, но головы под ним никакой не было, а торчал он на стволе автомата. Был надет на ствол автомата и торчал.

Я снова опустил голову.

«Это какой-то трюк, — подумал я, — они всегда так делают: я где-то об этом читал. Ясно! — это приманка. Это, чтобы я себя как-нибудь проявил. Не-эт — это не книжки! Меня вам на эту удочку не поймать, хоть это и очень хитрый трюк. Ты, Шпацкий, знаешь меня как облупленного, но и я тебя тоже знаю. Может быть, не так, как знают облупленного, но все-таки».

Однако я теперь понял, что они вовсе ни на что не плюнули и не просто отдыхают под башней. Нет, они спрятались там. Спрятались и подстерегали меня, и я знал, что они приложат все силы, чтобы не дать мне уйти. Я понял, что мне остается только одно — безопасность.

Я прижался щекой к твердой, поросшей жесткой травой, земле и каким-то последним чувством почувствовал, что это — все. Эта земля была — все. Я всегда знал, что родную землю надо любить, а что это родная земля, в этом у меня не было никакого сомнения, но когда я стоял там, в холмах, то я ничего этого не чувствовал. А теперь я чувствовал каждую травинку и сухость этой травинки, и ее хрупкую остроту. Даже сила притяжения земли вот так, лежа, была в тысячу раз больше. Нет, это была, несомненно, моя земля. Небо над моей головой я не чувствовал своим, хотя в нем и летают самолеты моей страны, а вот землю чувствовал и любил.

«Верно, — подумал я. — Это чувство, очевидно, происходит оттого, что я лежу на земле. От этой близости, конечно, ее сильнее любишь. Но если я... Если я так ее люблю, то как же вот ее любят десантники, которым приходится каждый день вот так лежать на земле? Наверное, в тысячу... В миллион раз сильнее, хотя мне это кажется невозможным. И наверное, отсюда у них и патриотизм, и ненависть к врагам и захватчикам, и стремление защищать. Правда, я не помню, чтобы кто-нибудь нападал, но в том ведь и заключается служба десантников. Они защищают родину в мирное время, они ее защищают всегда, они и сейчас ее защищают».

И тогда я вдруг перестал чувствовать землю. Я вообще больше ничего не чувствовал, кроме обиды и горечи. И самость куда-то пропала, и страха не было.

— Я не люблю Родину! — сказал я.

Я встал и бросился вперед так, как будто мои руки были полны гранат.

Я покатился вниз по склону, став жестким, тяжелым, как колесо или камень, наверное, камень, такой большой круглый камень с дыркой посередине, я видел такой однажды на экскурсии — мне тогда сказали, что это мельничный жернов. Я катился, подпрыгивая на неровностях холма, не чувствуя дыхания, а может быть, просто без дыхания, без сердца, без чувств, отрешенный и готовый на все. Вернее, ни на что не готовый, но ни о чем не думающий, потерявший голову от страха, а может быть, потерявший и сам страх. Все это продолжалось, вероятно, какие-то мгновения, в крайнем случае, секунды, хотя и чувства времени у меня тоже не было.

Орава десантников сорвалась из-под бурой кирпичной водонапорной башни, и в восторге они, перегоняя друг друга, побежали с холма наперерез мне. На мгновение на фоне бледного, серо-голубого, безоблачного неба все детали этой картины представились мне плоскими, как раскрашенные фигурки в тире. Четкий звук автоматной очереди внезапно оживил картину, и тогда, осознав пространство, я взглядом оценил расстояние и увидел, что раньше десантников успею добежать до траншеи. Они, растянувшись неровной цепью, катились с холма, на бегу взахлеб стреляя из автоматов, и я, отстранившись сознанием, подумал, что, в сущности, какая это нелепость! Ведь все это было бы очень весело, и как красиво сыпалась бы эта резвая дробь по всей окрестности холмистого пейзажа, если бы это просто так стреляли, не в меня. Но эти, перебегая на полусогнутых ногах и молодецки упирая в животы автоматы, хлестали в меня короткими очередями, и Шпацкий, вырвавшись вперед, присел и, перекрывая выстрелы, петушиным голосом заорал:

— Бей в мясо-о-о-о!

Уже оттолкнувшись ногой и повиснув над неглубокой траншеей, я снова подумал, что все ерунда и что если уж они засели под водонапорной башней, то и все остальное их теперь не остановит, и что они в любом случае не дадут мне уйти. Но все еще надеясь, что они хотя бы перестанут стрелять, я приостановился, вернее, даже не приостановился, а просто чуть замедлил бег, но траншея, то есть не траншея, а то, что я был уже по другую сторону траншеи, — это им не помешало.

— Бей в мясо! — радостно крикнул Шпацкий.

— Как тебе не сты... — закричал было я, но мой голос сорвался.

— Мне не сты... Я не стыну! — надрывался Шпацкий. — Гоняй его ребята — он еще в школе был воображалой.

И снова резкая дробь раскатилась эхом на холмах.

Внезапно ощутимо шаркнуло сухой землей по носкам ботинок, и, глянув вниз, я отчетливо увидел свои бегущие ноги с двумя-тремя пыльными зубчиками на башмаках.