На цыпочках

— Согласен, согласен, — перебил меня полковник, — заранее согласен со всем, что бы вы ни сказали. Знаю, что вы не скажете ничего такого, с чем я мог бы не согласиться. Ведь правда? — значительно улыбнулся полковник. — Правда, — сам себе подтвердил полковник. — А почему? (Полковник вопросительно посмотрел на меня.) Потому, — сказал полковник, — что вижу в вас интеллигентного человека. Ведь я прав насчет интеллигентности? Ведь вы же интеллигентный человек? Ну вот.

— Кстати, вы не говорите по-французски? — спросил полковник.

Я сказал, что не говорю.

— Ах, как жаль! — огорчился полковник. — Ведь это так изысканно — говорить по-французски. Зря не говорите — это, между прочим, ложный патриотизм: французский язык не исключает любви к Родине, так же как и наоборот. «И чужое штудируйте, и от своего не отказывайтесь», — сказал поэт. Вот, например, Наполеон, — сказал полковник, — казалось бы, что он нам? А между тем, великий полковник. Я хотел сказать — полководец, — поправился полковник.

— Марш-марш! — внезапно закричал полковник десантникам, которые все еще толпилась вокруг, и ватага с воплями умчалась.

Остался только Шпацкий, которого полковник мановением стека задержал.

— А вы, Шпацкий, — сказал полковник, — подготовьте отчет. Сведите концы с концами и подготовьте. Обратите внимание на точность и кучность. Посмотрите, что можно сделать с процентом — это самое тонкое место. Все, Шпацкий, можете идти.

Шпацкий щелкнул каблуками и отправился вслед за десантниками. Полковник задумчиво посмотрел ему вслед. Потом он деловито понюхал воздух, подергал носом: и правда, в воздухе вокруг нас все еще держался острый запах пота.

— Грубые скоты! — сказал полковник. — Провоняли, как свиньи.

Он достал из нагрудного со складочками кармана маленький изящный флакончик, встряхнул его и стеклянной пробочкой аккуратно помазал потемневшие подмышки своего щегольского френча.

— Не желаете воспользоваться? — спросил он, снова встряхивая флакончик. — Знаете: за день набегаешься по холмам, накричишься, наваляешься в пыли — не всегда есть возможность умыться, — ну так, чтоб запах отбить — духи. Попробуйте. Хорошие духи — плохих не употребляю. Только самые лучшие. «Запах Шанели». Ах, Шанель-Шанель! — мечтательно пропел полковник. — Много ли надо военному? — сказал полковник. — Хорошие духи, рюмочка коньяку, да ароматная сигарета. Да еще голубые глаза, которые проводили бы в поход и оплакали твою кончину. Я, знаете ли, романтик, — сказал полковник, — немного романтик, как все военные.

Полковник как будто слегка опьянел.

— Это генетика, — сказал полковник, — генетика во всем виновата.

— Простите, полковник, я не понял, — не понял я, — в чем генетика виновата? — вообще-то мне было все равно, и я просто поддерживал разговор. Из вежливости.

— Ну, в романтике, — сказал полковник, — в романтике, и это... дурные запахи тоже.

— А разве это одно и то же? — спросил я.

— Что «то же»? — переспросил полковник.

— Романтика и эти запахи.

Полковник рассмеялся.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся полковник. — Что вы! Это совсем разные вещи. Это даже противоположные вещи. Да романтика просто исключает дурные запахи.

— Тогда я не понимаю, что же общего?

— Да ничего общего, — смеялся полковник. — А-а-а, понимаю, — догадался полковник, — вы сопоставляете романтику и дурные запахи, так? Нет, я не это имел в виду. Романтика и генетика — вот, что я имел в виду.

— А! — сказал я. — Это другое дело. Но романтика, это ведь, кажется... — бригантины?..

— Не только бригантины, — сказал полковник, — не только бригантины, хотя и бригантины тоже. Но я понимаю, что вы хотите сказать, — сказал полковник, — понимаю: я вижу это насквозь. Вас интересуют связи? Ну, что ж, попробую объяснить, попробую, так сказать, удовлетворить ваше любопытство. Тут, видите ли, глубокие корни, — сказал полковник, — очень, очень глубокие корни. Они уходят, так сказать, в глубь веков, в глубинные пласты народа. В некотором смысле, наука, прогресс, можно даже сказать, техническая революция; но понятия человеческого достоинства, чести, присяги — эти понятия достались нам в наследство от дворянства. Понимаете, насколько глубоко это уходит?

— Нет, — сказал я, — ничего не понимаю. Причем тут дворянство? В наш век — и какие-то феодальные понятия!

— Гуманен — гуманен! — согласился полковник. — Я не отрицаю: наш век гуманен и прогрессивен. «Гуманизм и интеллектуализм» — вот, что надо было бы начертать на нашем щите. Я и сам говорил о технической революции. Но согласитесь, и в наших врагах что-то было. Они все-таки тоже были в чем-то прогрессивны.

— Да как же «прогрессивны»? — возразил я. — Ведь это же была реакция!

— Реакция, — сказал полковник, — реакция — не спорю. Но все-таки передовые представители реакции, они ведь поняли, приняли... Нужно шире смотреть на вещи. Конечно, принципиально вы правы, но на деле... Ведь все эти чувства... Ну, вот эти самые... долга, чести, гордости — все это от них. Ну и потом — манеры: это ведь тоже кое-что значит. Не-э-эт, все-таки в дворянстве что-то есть.